Живём, как можем. Глава 4. Василиса.

слёз стало жалко себя, бездетную, изношенную и никому не нужную, и не было никакой радости от возможного возвращения младшенькой, которая, конечно, вместе с незаконным отпрыском заполонит весь дом, сердца и души стариков.
- Ну, и хорошо, - порадовалась вместе с матерью. – Всё вам будет отраднее и занятнее.
Хотела послать малую толику лишних деньжат Василию, но мать отговорила, предупредив, что старший совсем отпочковался и ничего ни от кого не принимает, живёт неизвестно где каким-то то ли странником, то ли молитвенником в поисках вселенской правды. А вот от того, чтобы отблагодарить Вику, давшую росточек Ивановскому роду, не возражала.
Вышла, не сказав, что совсем скоро уезжает, не уверенная в том, что это по-настоящему кого-то взволнует, вышла с гадким чувством облегчения от натянутого свидания, словно от выполненного тяжкого морального долга, не принёсшего никакого душевного равновесия. Раньше так не было, видно, стареем и замыкаемся в собственную всё нарастающую скорлупу отчуждения. Зашла ещё вместе с матерью к деду. Тот то ли был совсем плох, то ли искусно притворялся, совсем уединившись и не соображая, что с ним, кто пришёл и зачем. Трудно ворочая непослушным одеревеневшим языком, волнуясь и пуская изо рта жёлто-зелёные пузыри, расплывчато, невидяще глядя остекленевшими глазами из-под разлохмаченных седых бровей, он беспрерывно бормотал что-то о даче, которую надо беречь, потому что в ней где-то таится эфемерный золотой клад, в который никто из домашних не верил, относя его к помутнению дедова мозга. Ему-то уж точно не было никакого земного дела до уезжающей внучки.
Медленно и раздумчиво, не зная, куда податься, двинулась к центру, откуда слышались всё нарастающие звуки ошалевшего от собственного оглушительного рёва всяких труб оркестра. Завернула за угол, и звуки усилились до невмоготы, а вот и сам виновник нарушения городской тишины. Музыканты, молодые парни, тесно разместились в кузове грузовичка, пыхтящего впереди моторизованного свадебного кортежа. Брачующиеся, как теперь называют влюблённых, захотевших связать свободу любви брачными узами, ехали следом в известном всему городу белом открытом лимузине, украшенном разноцветными пузырями и искусственными цветами, подчёркивающими значимость брака. Виновник торжества – весь в омолаживающем белом и в белой широкополой шляпе, чтобы не видно было умственных проплешин – оказался никем иным, как тоже известным всему городу Манукяном. В петлице его пиджака победно алела красная роза, а рядом с ним алела… Роза!
- Вот стерва! – поздравила вслух Василиса. – Облапошили, сволочи, вкруговую! – Была бы граната, бросила бы, не раздумывая. – Ну, мимоза! Высосет из него лимоны и угробит! Или он её, узнав, что родить сына не способна! Ну, и чёрт с вами! - Развернулась и пошла прочь, спотыкаясь на ровном асфальте. А дома упилась в стельку и забылась тяжким тревожным сном.

-4-
Как она попала на задворки Империала, где совсем недавно был заключён бесславно прогоревший союз с розовой стервой, убей, не помнила. Встала рань-ранью, мучимая страшной, разламывающей головной болью, задыхаясь от собственных вонючих перегарных испарений и, корчась от спазм голодного желудка и пустых, говорящих друг с другом кишок. Вчера глотала без счёту и всякого удовольствия стопку за стопкой, не закусывая, пока не свалилась, не раздеваясь, в пьяном забытьи на кровать, да так и промаялась в кошмариках, стараясь забыться, погрузиться в параллельный мир, а проснулась всё в том же гнусном, загаженном людишками, голодная и холодная, словно уже мумифицированная алкоголем. Попыталась забыться, скрутившись улиткой, подтянув колени к груди, а голову к коленям – да где там! Всё тело сковал холод, отдающийся мелкой спазматической дрожью, а обволакивающая безысходностью аура будоражила разлохмаченную, истерзанную злостью и обидой, душу. Оставалось только встать, пересилив себя, принять на грудь намеренно оставленный с вечера полный стопарь и начать соображать, хотя бы вчерне, что дальше с собой делать. Раз не лежалось и не сиделось дома, пошла вон, надеясь взбодриться свежим утренним воздухом, ещё не сдобренным автомобильной гарью. Но серое промозглое утро было тоже сродни настрою. «Интересно», - подумалось некстати, - «как там молодые?». Слоистые серые тучи оберегали яркую зарю от раннего пробуждения, и только грачи, чёрные, как Василисино нутро сейчас, уже шастали в поисках пищи. Ей тоже не мешало бы что-нибудь пожевать.
- Эй! – окликнул какой-то мусорный шнырь, удобно расположившийся на приступочке при выходе из ресторанной кухни с наполненным чем-то доверху полиэтиленовым пакетом. – Ищешь что-нибудь пожрать? – Подвинул к себе поближе пакет, заглянул внутрь, выудил зачерствелый пережаренный расстегай. – На, - протянул Василисе. – Не боись, не из бака, - успокоил, - прямиком из кухни, позавчерашние или чуток подревнее. Нюхни! – Поколебавшись, она осторожно ухватила подачку, нюхнула – вроде мясо с луком, осмотрела со всех сторон – зелени нет, надкусила – вполне! Не заметила, как и прикончила. – Ещё? – Прикончила и второй, повеселев.
- Запить бы? – обнаглела по-сытому.
Курчавый заулыбался, засеребрился весёлыми серыми глазами, вовсе не похожими на потухшие подслеповатые зенки мусорных шнырей, достал из объёмистого пакета початую соску с газировкой.
- Соси.
Василиса жадно всосалась в бутылёк, хлюпая и проливая сладкую влагу на подбородок. Оторвавшись, наконец, и совсем повеселев, спросила, не надеясь, но всё же – у этих всякое случается в заначке.
- А покрепче тебе ничего не вынесли?
Ресторанный прихлебатель рассмеялся, очевидно, обрадовавшись тому, что доставил радость страждущей с утра. Теперь она разглядела его более внимательно: ничего мужик, смотрится, по виду вполне сойдёт за свихнувшегося падшего интеллигентика. Взгляд привлекала ухоженная курчавая, вероятно, жёсткая, бородка – так и хотелось попробовать потрепать – короткой лопаткой, как у древних молодых рыцарей. Под стать ей и русый с проблесками рыжины природный шлем из курчавых волос. Да и одежда – джинсовый костюм – явно своя, а не заимствованная с чужого плеча, не извлечённая из бака, и, главное, чистая, хотя и поношенная до выцветших белых пятен, что в современных понятиях – вполне стильно.
- Такое они себе оставляют, - посетовал с сожалением, разочарованно разведя руки, и она увидела, что руки тоже чистые. Он тут же обнадёжил с намёком, словно поманил: - Дома есть. – «Надо же: у него, оказывается и хата есть. Чего ж тогда шарашиться по мусоркам?» - Пойдёшь? – пригласил просто, не вывёртываясь, не прячась за ширмовые слова.
- Приставать будете? – спросила, не доверяя. А с другой стороны, нечаянно встреченный мужик, протянувший голодной кусок хлеба с ласковой доброй улыбкой, чем-то притягивал, и расставаться с ним просто так, в недоверии, не хотелось. И вообще не хотелось быть одной, затупленной, задавленной, оплёванной и растоптанной. «Небось, спят ещё гады, обожравшись и скурвившись!» - опять зачем-то вспомнила о белой паре в белом лимузине.
- Это уж как получится, - не счёл нужным обнадёжить кучерявый. – Силком – не полезу, захочешь – останешься, не захочешь – проваливай, и наше вам с кисточкой! Как кличут-то?
Василиса поднялась, отряхнула крошки со своих джинсов, более потрёпанных, чем у неясного барашка.
- Василисой, - назвалась скромно и почему-то даже зарделась слегка, словно называясь в девках понравившемуся парню. С Веней было проще, им она сама вертела, как хотела, сама управляла, как ей было удобней, а этим не повертишь, если вдруг случится «как получится», скорее всего, придётся самой подчиниться. От этого мужской силой прёт. И оттого даже замлела, затомилась необычной и приятной для себя перспективой. Во всяком случае, стоит попробовать, а там – фью – и она в Голландии. Правда, говорят, одна попробовала да родила, но ей эта напасть не грозит. И засмеялась. «Раз зовёт, значит, живёт один, без бабы», - и засмеялась ещё свободнее, забыв про гудящую голову и дрожащие ноги.
- Чего ржёшь-то? – заулыбался и он. – Нормальное имя, если по-простому, то – Вася, - назвал вдруг так, как никто давно уже не называл, и сердечко её застукало ещё бодрее и ровнее.
- А тебя? – поинтересовалась в свою очередь.
- Меня-то? – мужик тоже встал, подняв пакет и готовясь уходить. – О-о, - вздохнул стыдливо, - меня-то, наоборот, назвали девчачьим именем – Валентином. Знакомые чаще всего окликали Вальком или, ещё хуже – Валюшей, да и по-другому всяко, кто во что горазд. – Он улыбнулся жалко. – Имечко, надо признать, не впечатляет, к тому же – не русское. А оно как одёжка, по нему тоже судят о человеке при первой встрече. Да и потом оно как фирменная марка часто определяет отношения со знакомыми. Не люблю я своего имени.
- Да ладно! – произнесла Василиса участливо, дотронувшись до плеча Валентина. – Не грузи себя так, - хотя сама только что испытала мгновенную теплоту и непроизвольное чуточное моральное превосходство над носителем женского имени. – Да и не женское оно вовсе, а мужское. В древности так называли знатных рыцарей.
Рыцарь презрительно хмыкнул.
- Так то за бугром, а здесь? – не принял реабилитации. – С таким недостаёт солидности, весомости, чувствуешь себя шестериком на побегушках.
Василиса рассмеялась, совсем оттаяв и окончательно забыв про болящую голову.
- А раз так, то давай, шестерик, топай до дому, а я – за тобой, - решилась довериться неполноценному рыцарю. – Далёко ли без лошади-то?
Кучерявый посмотрел на её кроссовки.
- Шнурки-то подвяжи, - предложил по-свойски заботливо, - наступишь, споткнёшься, грохнешься носом об асфальт.
Она, не прекословя, тут же по-детски подчинилась, а будь это Веня, заставила бы парня подвязывать ей шнурки. Она и шла-то уже не за водкой, а за этим, кучерявым, с удовольствием повинуясь его воле, душевной тяге. «А-а», - подумало разухабисто, - «Была, не была, что будет, то и будет – не девочка, вытерплю, да и обещал: не понравится – катись!». Хотя катиться-то уже не хотелось.
- Далеко шлёпать-то? – попыталась ещё сопротивляться самой себе. – Без лошадей?
Мусорный рыцарь залыбился, зацвёл масляно, поняв, что предложение его принято.
- Далеко ли? – повторил вопрос. – Понятие, однако, относительное. Думающих гомо сапиенсов вечно мучает вопрос: что есть его дорога, его жизнь? Она длинна или коротка будет? Для кого пролетает, как миг, не успел оглянуться, вжиться как следует, а уж пора венки заказывать. А у другого тянется однообразно, не принося радости и удовлетворения, а только огорчения, так и живёт, бедняга, проклиная тянущееся время с редкими спотыками на неудавшемся жизненном пути.
Василиса с восхищением взглянула на мусорного философа. Мужик явно не из простых шелупеней, а из интеллигентных заумников, мучимых неразрешимыми моралями мироздания.
- Ну, ты и сказанул, ботан! Надо будет записать.
Валентин добродушно расхохотался, польщённый похвалой.
- Ладно гнать лажу! – остановил себя и признался: - Люблю, однако, слабак, поболтать на отвлечённые мировые темы, - и добавил, улыбаясь, - если не притормозить, могу завестись надолго. Готовься, - пригрозил и опять расхохотался. И она поняла, что мужик очень одинок, и каждый, с кем