Живём, как можем. Глава 4. Василиса.

агрессивный лидерский пыл, хотелось быть послушной паинькой, обычной бабой домохозяйкой. К круто заваренному свежайшему чаю хозяин добыл из холодильника задубевший кусок сыра, полбанки вишнёвого варенья и полкруга копчёной колбасы, искусно, но не вкусно разукрашенной пятнами плесени, и хотел выбросить. Но Василиса не позволила, обварила кипятком, промыла хорошенько холодной водой, протёрла бумажным полотенцем и – любо-дорого, ешь-не хочу, можно и в рот положить, ощущая приятный копчёно-солёный вкус деликатесного продукта с тонкой горчинкой. И вдобавок – всё те же утренние пирожные со смазанным кремом. И они, и колбаса – явно из отходов ресторана. Нашёлся ещё зачерствелый батон и такие же кренделя с маком, вредные для диеты.
- А ты, я смотрю, на еду не промах, - заметила, уплетая всё выставленное, не обращая внимания на качество. – Приятно было смотреть, как он скоро и жадно ел, торопясь по-собачьи, словно опасаясь, что отнимут.
- Граница приучила, там никогда не знаешь, успеешь ли доесть. Не обращай внимания, лопай сама за милую душу. Раньше на работника смотрели, каков он едок. И правильно: еда – тоже работа. Красиво и с толком, поспешая ешь, значит, и в любом деле таков будешь. – Поднялся, хотел прибрать со стола, но она не уступила женского дела.
- Приберу. – Дома у неё часто накапливалась гора немытой посуды, а здесь хотелось подчистить всё до блеска.
Он прошёл в комнату, уселся за стол.
- Ты почитай пока, а я поворожу со своими записями, может, что и взбредёт на ум занимательного. А потом двинем, если захочешь, в парк на дневной променад, заодно приобретём и орудия преступления.
А ей уже не хотелось никакой мести, никакого петуха, сидеть бы вот так, рядом, в кресле, уткнувшись в книгу и видя фигу, исподтишка наблюдая, как он творит. Ей всё в нём нравилось: и курчавый русый шлем с проблесками золотой ржавчины, и курчавая короткая бородка, чуть светлее шевелюры, и усы, обрамляющие тёмными дугами рот, и глаза под кустистыми светлыми бровями, серые до прозрачности, и широкий лоб умницы-мыслителя, и большие уши-лопухи, свойственные миролюбивому характеру добряка-размазни. Всё-всё! Так бы вот схватила, сжала-прижала крепко-крепко, завопила бы в экстазе: «Что ты, лопоухий, сторонишься зазря? Я – твоя, ты – мой! И – баста! Не гони, а то разозлившаяся женщина – злее тигра!». Вздохнула отрешённо, глубоко и безнадёжно, всё ещё надеясь, что они поладят. И не стыдно было перед Сергеем, хотя сейчас изменяла душой. Не то, что с Веней, с тем в измене было только тело, а оно не в счёт.
Так и сидели: он что-то писал, перечёркивал и снова писал, откидывая исписанные скомканные листы в сторону и только редкие складывая в стопку. И всё корчил рожи, мутил и прояснял глаза, словно временами исчезая туда, о чём сочинял, и возвращаясь обратно. А она… она безбожно уснула, скрючившись в кресле, и проснулась от грохота упавшей на пол «Анны».
- Что? – спросил, ухмыляясь. – Усыпляет? – и съехидничал: - И то польза: не зря старался Лёва.
- Да ладно, - застеснялась, смутившись, Василиса. – Пойду что-нибудь сварганю, пока ты маешься. – Захотелось его накормить чем-нибудь вкусненьким и сытным, что-нибудь постирать пока, прибраться в квартире на свой вкус, не мешая ему, быть тенью, только бы ощущать его присутствие. С утраченным опытом ничего в голову дельного не лезло, кроме простеньких оладий с луком, для этого всё есть и не надо фантазировать, поскольку хозяин не обременял себя разнообразными запасами, полностью, очевидно, переключившись на ресторанное снабжение с заднего хода. К оладушкам добавила свежий кофе, подновила варенье, выварив заново с добавкой сахара, подправила оставшиеся пирожные, распределив по ним крем равномерно, и подогрела кренделя, смазав сверху маслом и присыпав сахаром. На большее выдумки, сколько ни напрягалась, не хватило. Привела в порядок стол, оглядела критически и с приязнью, позвала, как в своём доме.
- Ва-а-ля! Полдничать! – а сердце стукало, как на студенческих экзаменах.
- О-о! – восхитился он, не замедлив на ожиданный призыв. – Забытый вкус! – уставился замаслившимся взглядом на горку веснушчатых оладий. – Да ещё с лучком – блеск! Ну, Вася! Да ты настоящая мастерица, - похвалил кухарку прежде, чем сесть за стол.
И она расплылась от похвалы и даже смутилась, благодарная за добрые слова.
- Да ничего особенного – у тебя не густо.
- И пирожные как новенькие, - продолжал он нахваливать кулинарные способности добровольной хозяйки, - и крендели, словно только что из духовки. Вот порадуемся-то! – обрадовался чревоугодник.
На этот раз сметали всё, что было на столе, смочив изрядным количеством чёрного, но в меру горького кофе.
- Ну, что ж, - подытожил хозяин, - можно и даже нужно сходить на разгрузочный променад, - отодвинулся от стола. – Или похрапим прежде?
- Пойдём, - решительно отвергла кормилица бессмысленную лёжку. Она была слишком и приятно возбуждена, чтобы терять время попусту, ещё и без сна.
До парка докатили на автобусе, а там пошли сначала вдоль реки, любуясь облепившими вытоптанный и вылежанный пятнами травянистый берег полуголыми упрямцами, рановато ловящими не жаркие ещё, разрозненные облаками лучи солнца. Потом углубились в рощу и почапали по уплотнённой песчаной дорожке, неспешно вышагивая в ногу, как и полагается дружной семейной паре. И до чего же здорово и щекотливо-томительно шагать вот так, никуда не торопясь, чувствовать рядом отзывчивое тело и душу настоящего друга и вдыхать вкусные запахи нарождающегося лета. Василиса совсем размякла, расслабилась. Она никогда и ни с кем не ходила вот так, парой, ощутительно и в то же время отстранённо друг от друга, ловя каждое движение спутника, но и не стесняя себя. С Сергеем они всегда не ходили, а бегали, торопясь куда попало, а то и просто домой, и не было между ними согласной связки: тела рядом, а мысли врозь.
- Как ты думаешь, - спросила как бы между прочим, замедлившись, сорвала травинку-зонтик и закусила кончик на ходу, - могли бы мы ужиться с тобой? – и замерла, даже похолодела в ожидании неизбежного ответа.
Но он, обтёсанный нравственными принципами литературных классиков, не смог ответить чётко и однозначно «нет!», а развёл длинную и нудную бодягу, размазав это «нет» на кучу ничего не значащих слов.
- Ты знаешь, - тянул жилы из неё, - я как-то раздумывал о том, отчего сбежала моя молодая жена, почему она затосковала, что ей было нужно. Понял с жутью для себя: во мне вина, я – волк-одиночка, больше всего ценящий собственную свободу. Даже в ущерб самым близким. – Он ещё что-то плёл, затуманивая мозги, но и без этого стало ясно: им не быть вместе.
«Ну и хрен с тобой», - подумала с ожесточением и болью. -  «Насильно вешаться на шею, стесняя твою и свою свободу, не буду. У тебя характер, и у меня – тоже! Да и кто ты такой, чтобы мне чахнуть отверженной?». А действительно, кто он такой, стебанутый и чокнутый на бездушной литературе со всякими закуроченными Аннами, зашторенный от нормальной жизни, свихнувшийся в одиночестве ресторанный побирушка. И как её не выпростало от такой еды? С таким сдохнешь в тёмную зимнюю пору долгими вечерами, слушая его литературный бред. Всё, мать! Скомкай душу и живи своей свободой. И стала даже отставать, ступая уже не в ногу. Даёшь Голландию! Дальше шли затаённо, молча, расставаясь в душе, два лидера, каждый в своём непересекающемся направлении. Но всё же что-то томило, скребло душу. Ну что ему стоило хоть намекнуть ей, что не всё потеряно, и можно как-то прислюниться, ужиться? Молчит, дубина стоеросовая! Баран рогатый!
Выйдя из парка, спросил, ухмыляясь недоверчиво:
- Палить будешь?
- Обязательно! – ответила больше ему назло, чем желая мести деловой подруге.
- Тогда заворачиваем на базар, - и пошли туда, благо недалеко, теперь она уже впереди, как и во всякой недружной семье, где у женщины приоритет. На базаре Валентин приобрёл бутылку бензина, а в китайской лавчонке – какую-то штуковину цилиндрической формы со шнурком на конце. – Всё, можешь жечь. Теперь куда? – остановился в ожидании маяка. – До темноты ещё далеко.
- Я – домой, - ответила твёрдо. – Когда приходить-то? Где встретимся? – К нему идти она больше не намерена, и «Анна» так и останется недочитанной, как и их случайные отношения.
Дома хотела дербалызнуть как следует, заглушить душевную боль, но воздержалась, непроизвольно почувствовав удушающий запах сивухи. Прибралась в квартире и, наконец-то, на кухне. Утомившись от трудов праведных, улеглась на прибранную кровать, раздевшись до белья, вяло вороша усталые мысли, пытаясь выстроить их в какое-нибудь вразумительное понятие. И чего она к нему прицепилась с бухты-барахты? Что нашла для себя? Обыкновенный бесчувственный недоделанный писака, нагло мечтающий о литературной славе и по-чёрному подвизающийся на литературном сайте. Бездельник, проживающий дармовую пенсию в расцвете сил. Куда только смотрит Дума? Возможно, толчком для неё послужил уход Вени и гнетущая перспектива оказаться в одиночестве в пустой квартире в обнимку с бутылкой и в компании с Бахусом, Дионисом, Вакхом, а то и с мусорными шарамыгами. Нет ничего тоскливее и нуднее, чем маяться в бездельи и одиночестве в многоквартирном доме шумного города, когда жизнь вокруг кипит, а ты никому не нужен. А она точно никому не нужна, даже Сергею в далёкой Нидерландии, неизвестной и чужой. И вообще пугало возникшее вдруг, но нарастающее расплывчатое будущее, в котором тебе нет достойного места. Вот и прицепилась за то, что есть, что невзначай попало, пытаясь отпихнуться от неизвестного будущего. Вот и пристроилась к первому, попавшемуся на глаза, к этому литератору-староверу, решив с чего-то, что он будет опорой и путеводителем по жизни, а он, оказывается, и сам-то петляет по ней, выпутываясь из старья и не зная, как выбраться на магистраль. Дура, потеряв рассудок, ослабев душой, по-девичьи бросилась к нему на шею, а он, хмурясь, разжал её руки, оттолкнул грубо готовую торить вместе дорогу к светлому будущему. Ну, и чёрт с ним! И долго ещё перемывала его косточки, обеляя себя, несчастную и снова обманутую, пока не пришла к неутешительному, но верному выводу, близкому к тому, что говорил он со слов Толстого: живи, как живётся, но по-божески, и будь, что будет, живи для себя и топчи землю под себя и для себя, не подстраиваясь ни к кому, не будь нравственной обузой, а будь интересной ровней в меру отпущенных тебе судьбой душевных сил и умственных возможностей. Будь сильной и самодостаточной. Люди слабых и несчастных, жалея, презирают, а то и ненавидят, стараясь к таким не прикасаться, опасаясь, что те передадут своё несчастье как болезненный вирус.
Так и пролежала до темноты, и пора уже подниматься и идти мстить, хотя никакой охотки и нет. Но надо, раз решила быть самодостаточной и уверенной в себе, волевой и решительной. Он ещё пожалеет, что глупо оттолкнул от себя ту, что готова на любое, стоящее торжества правды, дело, что была бы надёжным спутником в поисках истины существования и не бросилась бы сдуру под поезд. Пожалеет, да ещё как! Мужик-то толковый и понятливый.
Встретиться договорились на противоположной стороне улицы, против приговорённого салона. Когда она пришла, он уже дефилировал там с пакетом в