Предисловие: Нет аварийности оправданной и неизбежной. Аварийность и условия ее возникновения создают люди своей халатностью, безответственностью и безграмотностью. - Афоризм принадлежит бывшему командующему авиации военно-морского флота СССР генерал полковнику Мироненко.
И как он был прав!
Мы замолчали. Тишину гостиницы нарушал только телевизор в соседнем номере.
- Ну, хорошо. И что, летчики, скажете, не боятся летать? – продолжил Толя разговор.
- Эй, не боятся! Все боятся, но так, что и сами не осознают, – я сделал маленький глоток водки и пожевал бутерброд, - иначе, откуда эти авиационные суеверия? У нас их целая система. Не совсем суеверий, а, как бы это сказать, плохих примет. Скажем, плохая примета, перед полетом с замполитом за руку поздороваться, или до вылета, возле самолета сфотографироваться. Слово «последний», ни к самолету, ни к летчику, ни к полету, применять нельзя. Можно сказать «крайний». Нельзя перед самолетом отливать, только за хвостом. На новом самолете царапину вдоль борта делают. Ругать самолет нельзя. А лучше ласково с ним поговорить. Если летчик, или штурман, получил, летное шматье, надел его, и полет прошел нормально, то он эту вещь будет таскать пока что-то из нового барахла не принесет ему, удачу. Некоторые, с одним и тем же портфелем, от выпуска до дембеля летали.
- А как же первый вылет? На летчике-то, все новенькое.
- Э, тут совсем другое дело. Конечно, все новое. А как иначе? Но после полета тебя уже ждут. Набегают технари и друзья, подхватывают за руки, за ноги и задницей бьют, об колесо шасси. Деньги на водку выколачивают. Этот обычай от парашютистов пришел, они каждым новичком об колеса самолета стучат.
- Я еще слышал у вас как-то на «штаты» ставят.
- Есть такой обычай. Если кого в должности или в звании повышают, то при первой возможности, его в снег головой вниз втыкают, то есть на уши, или, как еще говорят, «на штаты» ставят.
- Много есть примет и суеверий, - вернулся я к теме разговора, - но худшая примета это, если летчик захочет классную посадку показать. Если, узнаешь, что командир самолета решил классную посадку показать, то лучше из этого самолета без парашюта выпрыгнуть. Знаешь, какая специальность в авиации самая героическая?
- Нет.
- Самая героическая специальность – это штурман!
- Почему?
- Ты представляешь, каким мужеством надо обладать, чтобы весь полет ждать, когда тебя убьют! Шутка. Но я серьезно говорю: хуже нет, когда командир обещает экипажу показать классную посадку.
- А вы такую посадку видели?
- Видел, и не раз. Но одна мне запомнилась на всю оставшуюся. Может, еще выпьем?
- Можно, – Толя наполнил до половины наши стаканы, - Так, что за посадка?
- Мы тогда на Сахалине, как обычно, лето проводили. У нас, видишь ли, полосу удлиняли и утолщали каждое лето, три года подряд. А в тот день, была запланирована на боевую службу пара, под командованием майора Слинченко. Опытный командир отряда. Буквально за неделю до этого ему, одному из первых на ТОФе, вручили орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР, третьей степени». «Консервная банка», как его у нас называли.
- Да, Слинченко, одного из первых, на ТОФе наградили. Возраст, по нашим понятиям имел солидный. Отряд свой не мучил. Да и летчик он неплохой. И черт его дернул сказать: «Смотри, Фарид!», - это он своему правому летчику, - «Смотри, Фарид. Я тебе сейчас покажу классную посадку!».
- Я сидел в летной столовой и, не спеша, ужинал. Тут вбегает в столовую Октай. Мы с ним вместе выпускались. «На полосе, - кричит он, - самолет горит!». Фильмов патриотических мы к тому времени насмотрелись достаточно, как действовать в таких случаях, знали. Надо было, выпучив глаза, что было сил, бежать к месту катастрофы. Так мы и поступили. Не разбирая дороги, понеслись к столбу черного дыма, который зловеще навис над центром полосы. Уже через двести метров некоторые из нас поняли, что взяли слишком высокий темп. До черного столба не меньше двух километров, а лупанули мы как на стометровке. Но такова сила стадного инстинкта, что никто из нас скорость не сбавил.
- Подбегаем мы к месту, возле которого основная масса народа остановилась. Попробовали дальше пройти, не пускают. Мы и сами вскоре попытки к дальнейшему продвижению прекратили. К самолету ближе, чем на триста метров подойти, было невозможно. Вид у него был мрачный и печальный. Уткнув нос в землю, самолет полыхал. Здесь горела не одна тонна керосина. Когда из очередного, лопнувшего бака, выплескивались сотни литров топлива в этот кромешный ад, красное пламя вздувалось, и формировалось грибовидное, черное облако дыма и сажи связанное с землей толстым жгутом красно-черного пламени. Маленькая Хиросима.
- Адский эффект, усиливали три КПЖ, сосуды Дьюара, содержащие по тридцать литров жидкого кислорода. Керосин с кислородом – это что-то! Злобно бухали колеса шасси. Давление там порядка двенадцати атмосфер и приток свежего воздуха, взрывным потоком тоже создавал маленькие атомные грибочки. На самолете много деталей из магниевых сплавов. Как только такая деталюшка раскалялась, происходила ослепительная вспышка бело-голубого цвета.
- Но, ни горящий керосин, ни магниевые сполохи, не создавали такой преграды, как 1200 снарядов оперативной зарядки шести пушек самолета. Такой снаряд способен пробить броню легкого танка. Но они рвались в обоймах и летели на триста метров. Ближе подходить было опасно, да и, похоже, без толку.
- А экипаж? Спасся кто-нибудь из них? –задал Толя вопрос, который должен интересовать любого нормального человека в первую очередь.
- Погоди! Мы стояли как стадо овец, брошенных пьяным пастухом под открытым небом. Некоторых тряс озноб, хотя дело происходило летом. Картина, развернувшаяся перед нами, завораживала. Говорят, современный самолет горит пять минут. Черта с два, пять минут он горит! Может, через пять минут пламя только охватывает весь самолет, но наш горел долго. Даже через три часа пламя бушевало вовсю, и окончательно погасло только к утру. Но и в восемь утра, когда мы пришли посмотреть, что же осталось, отдельные дымки и огоньки порхали над лужей застывшего алюминия и двумя горбами несгоревшего металла, составлявшие еще вчера единство двигателей и шасси.
- Но все же, спасся хоть кто-то из экипажа? – настаивал Толя.
- Этот вопрос мы стали задавать почти сразу, как добежали до места катастрофы. Когда смогли стряхнуть с себя оцепенение, вызванное бурлящим, бухающим, клокочущим, взрывающимся, сверкающим и огненно-красным пожаром. «Спасся ли хоть кто-то из этого ада?» Думать о том, что наши друзья погибли в бушующем пекле, и, теперь их тела, привязанные к креслам, обращаются в пепел, а вытекшие глазницы строго и торжественно смотрят на треснувшие шкалы приборов, было выше всяких сил. Бледные и потерянные мы искали того, кто смог бы сказать нам, что товарищи наши живы. Или пора снимать, в скорбном молчании, наши белые фуражки.
- Где-то, на периферии толпы, матрос из оцепления, важно показывая в сторону квазиатомных грибов, теперь уже ненужной, ракетницей, говорил, что спасся только второй штурман из подвесной кабины, а все остальные там… Видение строгих, неподвижных и молчаливых тел, торжественно следящих за разрушением огнем приборов, уменьшилось на единицу. Другой матрос, послушав первого, веско произнес: «Что ты, дурак, мелешь? Не слушайте его! Экипаж выскочил. Только второй штурман там горит». Вздох некоторого облегчения прошелестел над притихшей толпой. Один, это не шесть, хотя и Генку Мынту (мы уже выяснили, какой экипаж был в этом самолете) было жаль до слез.
- Прошло более получаса от начала огненного погребения нашего товарища. Никто не сомневался, что его душа витает над погибшим самолетом. Уже не одна слеза скатилась на бесчувственный бетон, когда я краем глаза увидел командирский УАЗик направившийся к нам от КДП. В УАЗике сидел замполит третьей эскадрильи. Он подъехал к угрюмо молчащей толпе: «Весь экипаж жив, цел и невредим. Да все живы и второй штурман тоже жив. Обгорел немного, но жив. Всем вернуться на стоянки. Здесь остается только пожарный расчет и оцепление. Остальным – по эскадрильям».
- Ты бы только слышал, какой вздох облегчения пронесся над толпой. «Железяка чертова, пусть горит!», - это на самолет-то, а? На кормильца-то нашего? Пусть, говорят, хренова, железяка горит, главное люди целы! Экипаж, слава Богу, уцелел!
- А как это все произошло?
- Как? Все не просто и не однозначно, как может показаться на первый взгляд. По показаниям экипажа, и это подтвердили на КДП, перед самым приземлением, в воздухе, на самолете произошел взрыв. Причину взрыва, так с ходу, никто не мог назвать. Но те, кто были на КДП, видели, что уже перед приземлением самолет был охвачен жирным пламенем и мимо них он пронесся весь в огне. Самолет пробежал чуть больше километра, затем начал чертить носом по бетону, сполз на грунт и тут, возле центра полосы остановился.
- Первыми выскочили кормовой стрелок и стрелок-радист. Два прапорщика. Они проявили чудеса мужества и героизма, помогая один другому покинуть самолет. А когда увидели, что самолет в огне, один из них даже вернулся в кабину, взял огнетушитель и попробовал тушить огонь. С таким же успехом он мог воспользоваться своим, так сказать, «карманным» огнетушителем. Это было все равно, что пытаться теннисной ракеткой перекрыть Енисей. Но такой факт был, и доблестные прапорщики, сказав: «Опять чуть не убили!» стали примером выполнения воинского долга.
- Остальные члены экипажа покинули самолет не так героически, но, в общем, успешно. Штурман, который находился за летчиками, открыл входной люк. Люк, а он открывается вниз, из-за того, что от взрыва самолет согнуло дугой, открылся не полностью, а образовал щель шириной не более чем сантиметров тридцать. В эту щель и скользнул шустрый штурман. Только он выскочил наружу, как кабину завалило набок, и люк захлопнуло. Замешкайся штурман на секунду, и его перерезало бы как гильотиной. Командир корабля, резким движением сорвал форточку, выпустил в нее правого летчика, снял шлемофон и надел фуражку, так как был лыс и не любил блистать в обществе. Он тоже выскользнул из самолета вслед за правым летчиком.
- Только у второго штурмана, находящегося в подвесной кабине, под брюхом самолета, не все обстояло с покиданием самолета так гладко, как у других. Вначале, он попытался открыть входной люк. Но люк заклинило, и он не открывался. Тогда, встав ногами на кресло, он стал открывать аварийный люк над головой. Но рукоятка открытия аварийного люка была законтрена проволкой-контровкой, миллиметровой толщины, хотя должна была иметь толщину не более одной десятой миллиметра. Видно, технику самолета надоело каждый раз, контрить рукоятку проволокой положенного диаметра. А может, как это бывает, на складе не оказалось нужной контровки. Как бы то ни было, но Гена Мынта столкнулся именно с миллиметровой проволокой. Что бы понять, что это, попробуй руками разорвать колючую проволоку. Не думаю, что получится. А за тонкими перегородками отсека уже бухали баллоны, полыхало пламя, и хлопали снаряды. Один из них пробил стенку кабины в десяти сантиметрах от Генкиной головы. И тут он вспомнил про нож-пилу. Про тот самый нож, который командиры уговаривали нас брать с собой в каждый полет. «Ведь он,
|