Бескишечная

Жила-была некто «она», про неё, стало быть, и сказ будет: про её воспоминания о юности! Ей кажется, что там всегда радостный свет и ясность во всём, однако ж и туда нет-нет да и ворвётся какое-то странное чувство, таким тревожным постукиванием «молочного сторожа» по дну кастрюльки на плите, кажись, ничего особенного, а внимания, видите ли, требует! Какое конкретно чувство? Да хоть вот это: когда к жене её брата приходит Любка, жена Валика, например. Любка звонит в дверь, а она выбегает в коридор и отворяет ей – да тут и замирает, широко раскрыв глаза. Стоит, оторопев, выдавливая из себя по одной фонеме:

– З-з-драсть… А… Вам… ко-го?

Любка одновременно с нею начинает говорить: и здоровается, и показывает в руках какое-то мелкое рукоделие – для детей, мол, а пришла к жене твоего брата, посоветоваться – как лучше.
Нет, так было ведь не каждый раз, но когда это произошло впервые! Просто жена у Валика была и добрая, и верная, и приветливая, но очень уж некрасивая. Растили они нескольких детишек. С собой не приводила, оставляя их с мамой, ну, и слава Богу. Так было спокойнее! А почему спокойнее, не спрашивайте. Она и сама не знала. Вот и бабушка как-то поинтересовалась: – У неё ребятёшки-то есть? – Есть, трое, что ли. – Не берёт их с собой? – Не-а, - отвечала. – И хорошо, и слава Богу! – это они почему-то вместе говорили с бабушкой. И чего они этих деток так боялись увидеть?.. Должно быть, жалко было их наперёд, если они похожи на Любку, а не на Валика-красавца.

У неё же было подозрение, что жена брата проболталась Любке о том первом впечатлении:
– Я ей дверь открыла и так напугалась, прямо обмерла!
– Почему?
– О! Такая... страшная!
– Ага! А Любка-то как напугалась!
– Чё это??
– Ну, говорит, надо же, какая твоя золовка-то страшная!.. – вот языкастая, врёт и не краснеет, но эффект от вранья потрясающий, помнится уж сколько лет.

Что, если она Любке и правда всё рассказала? А ведь могла же, могла! С неё станется, с братовой жены...
Ну, поужасалась, и всё это успело забыться. Однажды, через сколько-то лет, она – за компанию с кем-то – попала на собрание каких-то верующих. Во что они веровали – одному Богу известно! Занесло ж её – бывает! Ага, ладно, посмотрим, послушаем, чем люди живы. Верующие говорили свои пламенные речи, поднимали с мест сидящих в зале, а ей ну совсем не хотелось пускать эту дешёвую агитацию к себе в Душу. Душа – святое, кому попало сюда нельзя. Но, придя домой, под влиянием их речей вдруг вспомнила, что считала Любку некрасивой, что ужаснулась тогда от её вида. А ведь Любка тоже имела Душу, и была совсем неплохой, наоборот – со всех сторон позитивной! Добрая мать и жена, и умелая рукодельница – плюс ко всему! Это особенно ценилось.

Вот тогда и возникло чувство вины. Да, вины за то, что увидев впервые Любку – вот такую, как есть, неказистую, маленькую Бабу Ягу с длинным носом, с прилизанной причёской из жидких волос, просто испугалась. Некоторое время думала, что надо бы как-то искупить вину. Подарить ей что-нибудь приятное, бусики, там, браслетик, заколочку. Но дороги расходятся, Валик с Любкой уехали в татарские края к его родне, и общения больше не было. Правда, жена брата писала ей письма, Любка отвечала: у них были какие-то свои общие темы, мужья, дети, больницы, операции.
Иногда, мысленно обращаясь к Любке, она говорила ей:

– Прости меня, дорогая, что я не сдержала своей реакции в тот раз, как увидела тебя впервые. Наверное, тебе обидно было видеть моё изумлённое лицо. Я прошу прощения. Дай Бог тебе с Валиком здоровья и успехов, счастья в детях, и пусть всё сложится у вас удачно на новом месте!

При этих обращениях она пыталась вызвать образ Любки, перед которой намеревалась повиниться, и та неизменно представала перед её мысленным взором насмешливой, чуть ли не ехидной, и своей насмешкой как будто отгородившейся от её просьб о прощении. Эх, ведь и проболталась же ей тогда жена брата про «первое впечатление»! Как пить дать – проболталась! Да и продала весь секрет с потрохами. Экая, понимаешь, бестактность! Свои же собственные мысленные извинения выходили как бы не вполне искренними. Ну никак не могла выйти в нужную тональность, чтобы получить Любкино прощение, либо за тот грех полагалась равноценная обида! Но связи все оборваны, и ответная обида, стало быть, невозможна.

И вот много, много лет спустя: приезд в родительский дом, к жене брата. В ту же самую дверь входит маленькая улыбчивая старушка лет восьмидесяти. Седая вся, стрижка с негустой чёлочкой, и нос большой, но добрая и милая. Ей обещано было яблок из своего сада, да и на чай можно остаться – не грех! Охотно и как-то светло рассказывает про свои домашние хлопоты, про жизнь:  муж не так давно умер, любили друг друга очень, но – возраст… Теперь одна, но не скучает, внучата большие стали, старшие уже и своих детей нарожали, и Любовь привезла их на каникулы.
За столом она не сразу начинает понимать, кто же это. Ну, знакомая, ну, с работы – бывшая кладовщица, на пенсии, а дальше? Гостья сидит себе, пьёт чай, ест какое-то угощение, поминутно прерываясь на восклицания: – Ах, а моя Любовь! – ба! Да ведь это ж речь-то о Любке, Валика жене! Как они с Любовью вкусно всех накормили, каких пирогов настряпали:

– Мне одной не много ведь надо, я себе не пеку, а уж для ребятишек – стараемся с Любовью! – блаженно прищуривает глаза и кладёт в рот маленькую печеньку.

С угощением покончено, и вся компания перемещается в коридор, здесь Любкиной матери отсыпали пакет своих яблок, хм! Кто сказал – «изь мешку»? Может, помочь донести? Спасибо, уж я сама, сама. И вот звучит невинный вопрос гостьи:

– Так ты что, всё училась, выходит?
– Да. Два института, и всё мне мало – ещё хочу! – и тут она широко улыбается, ну, каково это – мечтать о третьем дипломе? В её-то возрасте! И, пытаясь оправдаться, что ли, за нелепое желание, сказала свою любимую смешную пословицу: – Век живи, век учись, и дураком помрёшь!
– Ну-ну! А муж, дети?
– Нет, Бог не дал. Замужем была, но совсем недолго! Уехала от него…
– Но… Почему ты не родила? Или у тебя – что? – взгляд гостьи скользит по стройной фигурке в области живота, как будто можно разглядеть под майкой и джинсами наличие или отсутствие органов малого таза; от этого ей делается прямо смешно!
– Всё нормально, органы все есть, рожать я могу. Не в этом дело! Я ведь там одна живу, без мужа, квартиру снимаю; зарабатываю не так много, а в столице жизнь дорогая.
И добавила кротко: – Да если бы не нищета, я бы с удовольствием родила! 

Сказав пару слов о том, что нищета, знаете ли, вовсе не причина, ведь мамочка тебе помогла бы, конечно, ну, как иначе? – гостья так и взбодрилась, словно помолодела разом! Не то выпрямилась, подбоченясь, не то убрала седую чёлку со лба. Что-то скажет?

– А вот у нас! Ну, знаете, – вдруг переходит на Вы, усиливая дистанцию, – у нас тоже жила одна женщина по соседству, она – как Вы! – услышав это «как Вы!», она подумала о том, что та «женщина по соседству», должно быть, тоже много училась, или работала в той же сфере, если не переводчик, ну, в крайнем случае – учительница, но гостья продолжала:
– Я говорю, как Вы – муж у неё был, а детей – не было! – и так смерила взглядом – свысока, победительно, как могут иногда глянуть на вас малорослые люди, что вы под их взглядом делаетесь мизерными.

– И однажды другая соседка вот так через забор с ней ругалась и назвала её: – Бескишечная!

С видимым удовольствием произнесла гостья это слово, будто ждала долгое время, когда сможет смачно и размашисто бросить его – да кому бы то ни было! – если вдруг окажется, что перед нею бездетная, нерожавшая. Сказано было именно так: назвала, а не обозвала.

– Ого! Надо же, какое слово! Я даже и не слышала такого ругательства никогда, – улыбнулась она новому слову и повторила его, словно пробуя на вкус: – Бескишечная!

– Да. Вот так её оскорбила за то, что та не могла родить. А у самой-то этой дети были, двое постарше, мальчик и девочка, и маленький ещё рос. Как последыша родила, врачи сказали, что больше у неё детей не будет. И вот эта, бескишечная, так на неё обиделась, ну, Вы знаете, как в деревне ругаются?
– Нет, а как? Матом, что ли?
– Матом – что! Она её прокляла. Говорит, ах, так, ну раз я – бескишечная, у меня нет детей, чтоб и у тебя их не было! Вот так, покричали-покричали, потом помирились, конечно, опять дружно живут, помогают друг другу.
– Надо же, какие эмоции! Ну хорошо, что помирились.
– Постойте! Ещё не всё: через год, полтора, они уже и забыли, как ругались, и вот эти дети – все вместе! – на дороге катались на санках и попали под машину. А-ах! И насмерть – все! Вот так, мои милые!

И все, кто это слышал, в один голос ужасаются:
– О, Господи! Боже мой! Ужас! А водитель? А машина? 
– Грузовая! От детей – одни косточки… Машина – в канаву, утром её трактором вытащили. Туман был сильный, гололёд. Водитель – не виноват!

Ответив на вопросы, гостья продолжила:

– Как хоронили детей, и как же они обе убивались, женщины эти! Ревели, как коровы. Я что хочу сказать? Даже, будь у Вас дети, никогда нельзя смеяться над тем, у кого их нет, – она отметила назидательный тон при этих словах, а также уловила нечто вроде тени лёгкого суеверного страха гостьи перед силой проклятья бездетной соседки.

– Так я пойду. Вы не обиделись на меня? Что я ту бездетную женщину бескишечной назвала? Нет? Ну, я ведь не на Вас это слово сказала, к Вам оно не имеет никакого отношения. Спасибо, милые, спасибо за яблоки…  Наварим теперь варенья с Любовью!