Малиновец

флягу  в  колхоз  сдавать  надо?
Тут  и  до  Николая  дошло,  что  стоит он  в  задах  собственной  усадьбы  с  пустой  телегой и за  флягу  сливок ему вовек не  рассчитаться. Во  рту  стало  сухо,  а  внизу  живота  холодно.
  –  Я вожжей  из  рук  не  выпускал,  а  ты  на  мешках  спала, где  товар, соня,  проспала  весь? Лицо  посинело в  злобе,  а  тяжелые, заскорузлые  ладони  сжались  в  кулаки. Он привычно  взмахнул  тяжелым  кулаком, но что-то  его  остановило. Вокруг  собралось  слишком  много  соседей и многие,  особенно  женщины, недолюбливали этого  бригадира  механизаторов. Из  толпы  послышались  визгливые  крики:
  –  Ты,  Николай,  кончай кочевряжиться, правду  в  лапти  обувать! Небось,  пропил флягу  сливок,  а  лошадь сам  припряг  сквозь  забор. Тебе,  гаду  чумазому,  телегу  вокруг  огорода притащить,  что  мне  до ветру  сходить,  гляньте  бабы,  как  его Нюська  раскормила, да  то  не  Нюська, он  сам жрёт на  полевых  станах, как боров.
Николай дико  озирался,  вместо  сочувствия  от  обычно  молчаливых  женщин он такое  о  себе  услышал,  чего  бы  никогда  не  подумал. Он  считал,  что  его ценят  и  уважают, за  вспашку  огородов. А  ему  такое  начали  припоминать,  чего  он уже  и забыл  давно. Тут  опомнилась его жена. Её  все  звали Нюська или  Нюрка,  хотя  по  паспорту она    Анна. До  неё  дошла  сама  суть  пропажи, и  она  в  голос стала  выть  и  драть  на  себе  волосы:
–  Господи, да  за, что  такое  наказание,  в  чём дети  в  школу пойдут,  лишил  гад  чумазый последней  надежды…
Она  подхватила тракторный  палец,  остро  откованный  с  одного  конца и  пошла на  мужа  с  явным  намереньем вонзить  в  живот этому  ненавистному грязному  горлопану, неведомо  куда  девшему  весь ею  выращенный  товар. В  её  глазах  разгорался    огонь, люди  стояли,  как  зачарованные, никто  не мог и  пальцем  шевельнуть. Застыл  и  Николай,  он  понимал,  что  в  лице всегда  покорной,  и  не  раз  битой им Нюськи  на  него  надвигается  неминуемая  смерть.  Сейчас, прорвав рубаху, одетую  на  грязную  майку, стальной,  остро заточенный  штырь  вонзится  ему  в  печень,  спасения  не  будет,  скорая  не  успеет  приехать. В  сапогах  стало  мокро, но  тело  не  двигалось,  покорно  ожидая  смертельного  удара.
        Стояла  звенящая  тишина, даже  щебета  птиц не  было  слышно. Вдруг  от  кустов, что  стояли  сплошной  стеной вдоль  старого  плетня, отделился  небольшого  росточка  незнакомый старичок,  одетый  не  броско,  но  чисто. Забрал из  руки у Анны страшное  оружие, к  которому  она, обычно  вбив  в землю,  привязывала  козу, и  протянул  ей толстую пачку  денег.
  –  Не  бери  грех  на душу, Анюта,  не  убивай ты этого  засранца. Тут  всё  до  копеечки за  твой  товар,  а флягу  возьмёшь  в  кустах,  я  понимаю,  что  тебе  её  сдавать  надо. Товар  твой  я забрал,  чтобы  твоего  охламона  наказать.
А  тебе, Колюня,  будет  такой  наказ: не  мели  зря  языком и  не  одевай  чистое  на  грязное! Научитесь  приходить  домой  вовремя  и  чистыми,  в  мастерских  душевые  есть, от  тебя  зависит, будут  они  работать, или  продолжат  дальше  ржаветь. Сейчас  я  остановил руку,  несущую    смерть,  а  в следующий  раз подумаю, делать  ли это. И  оборотившись  к  соседям, спросил:
  –  Все ли  меня  поняли? Помогите  человеку  скотину  в  стойло  поставить,  а  телегу  пусть  сам тащит,  так  лучше  наша  встреча  в его памяти  отложится.
Соседи зашевелились, загалдели и  не  поняли,  куда  старичок  делся. Был  вроде  тут, а  уже  нет.  Только  толстая  пачка денег в  руке Анны говорила,  что это  не сон.