На тихоокеанской волне. отрывок шестой

25. Чай да сахар дежурной каюты.

- Да, черт с вами: идите по каютам спите! – не выдержал всё же однажды напора матросов, не желавших вновь бестолково выбивать аппараты, Валерий Васильевич Карандаш.

И, махнув не зло, но как-то обреченно рукой, пошел из цеха технолог прочь.

Победа, наконец, была одержана. Разовая, конечно – единичный то выдался случай. Но, радости от неё Уздечкин почему-то никакой не испытал. Напротив – как-то неудобно даже стало и перед Васильевичем, и перед подвахтой, что выйдет в цех по полуночи, а его нет…  И даже перед каютным Серёгой – враги-то вчера свои аппараты выбили честно.

Потому, даже не сунувшись в свою каюту, решил Уздечкин зашхериться в каюте Валеры, Славы и Михая – благо, была она дежурная.

Что такое дежурная каюта? Это каюта, в которую можно запросто завалиться по поводу и  без в любое время (щадя, разве что, хлебосольных хозяев во время вынужденного сна).  В этой каюте пьют чай, точат лясы, перемывая кости врагам, командному составу, политикам, а также травят байки о морских делах и береговых похождениях. Двери дежурной каюты всегда распахнуты друзьям и приятелям: причем, в данном случае это было совершенно в буквальном смысле – во время бодрствования Валера и сотоварищи держали дверь открытой. Но, на то был ясный практичный смысл – иллюминаторы в каютах нижней палубы в Тихом океане открывать было более, чем рискованно (шальная волна весёлым своим плеском с несколькими выплеснутыми ведрами на палубу, и сотнями брызг в подволок, на переборки и на диван, подкарауливала вмиг), и вентиляция четырёхместки осуществлялась через открытую дверь.

Уздечкин сирым мальчишечкой, что невольно притесняют в каюте черствые враги, был в дежурную каюту вхож почти на законных основаниях. Также здесь пасся до поры Владимир (тоже, ведь, с врагом каюту делил).  Но, очкарик отвадился отсюда в один день, и по собственной исключительно воле.

А дело было в том, что по прибытию на судно и размещению в каюте, вихрастый «студент» обнаружил в своем рундуке целый пятидесятикилограммовый (!) мешок, рассыпчатого, белого, пересыпающегося в руках, как песок золотой, сахарного песка!

Повезло, конечно, юноше, что там было говорить! Тогда как простые смертные моряки брали сахар (без которого, конечно, невозможно никакое каютное чаепитие) у жулика на ларёк за деньги, что исправно вычтет с них бухгалтерия при расчёте – не позабудет.  Счастливчик же до самого конца рейса бесплатным сахаром был обеспечен. Да что там – не один рейс с тем сахаром чаи гонять не одной каюте можно было!

Вот и сказал ему Валера как-то полушутя, полусерьезно: «Володь! Ты принес бы хоть раз сахарочку себе и товарищам!».

С того дня больше никто Студента в каюте тех самых товарищей не видел… Как бабки пацана отходили!

А Уздечкин жмотом не был. Прослышав про тот случай, банку литровую сахара сразу принес – чтоб честно всё было, и уж чтоб его-то – матроса, во всём стремящегося к матросу настоящему (что само собой подразумевало и рубаха-парня, который последнюю тельняшку для товарищей снять готов) в скопидомстве никак заподозрить не смогли!

Правда, заварка («Пыль грузинских дорог») была такой, что чаепитие всласть все равно не удавалось – и одной чашкой заваренного давились с трудом. Натурально – как пыль та заварка была. Чай получался настоящим пойлом - ни вкуса, ни аромата хоть какого-то внятного. Только зубы плотней сжимай – вместо ситечка чайного: чтобы пылью той заварочной не подавиться.

А ведь чай для моряка – святое совершенно дело!..

Валера, впрочем, восполняя тот пробел, с лихвой потчевал своих гостей – невольных слушателей – горячими идеями, сплошь и рядом с душком.

- Да, сейчас только диктатуру надо – железную руку: только так чего-то еще исправить можно будет! Свобода!.. Какая это свобода? Все разваливается, никто работать не хочет – только воровать, да торговать!

- Да, на фига та диктатура сдалась, Валера? – не удерживался, и глупо встревал в совершенно ненужную ему дискуссию Уздечкин.

- А вот, приехал ко мне племянник, - неожиданно подал свой голос в защиту диктатуры тихо рвущий до того волосы из носа Витя Штурман, - пошли мы в магазин. «Дядя, купи мне «Мишка на севере!». Ну, какие у нас сейчас в магазинах «Мишки» - на севере, или на юге?!. «Нету, Андрюша». – «А мама мне всегда покупала… А почему ты не можешь?». Вот – что мне ему отвечать?..


- Ну, - уже досадовал Уздечкин, - вы думаете, кто-то стрелять в свой народ теперь будет?

- Бу-удут! – в запале горячился, оборачиваясь и зло кивая Уздечкину, Валера (не теряя между тем темпа вязания новых ячей своей путанки), - с других республик сюда служить бросят, а наших туда загонят: вот и будут стрелять: те – в нас здесь, наши – в них там.

Уздечкин вздыхал удрученно – в отличие от совершенно равнодушных уж к тем речам Славы и Михая, да и высказавшегося, и вернувшемуся к своему действительно важному занятию Вити. Может, и была в тех словах правда – почем знать?

Но, тяжелым для впечатлительного и тоже вспыльчивого, с пол-оборота заводящегося Уздечкина был пустобрехом этот мужик! В первую очередь тем, что приходилось со всеми сколь категоричными, столь же и завиральными идеями (которые Валера мог с легкостью сменить на точно противоположные в течение пяти, буквально, минут) соглашаться для вида, или молчать в крайнем случае. Как гласит английская поговорка: «Love me, love my dog» - любишь меня, полюби мою собаку.  Что в переводе Уздечкина по ситуации звучало примерно, как: «Коль пасешься в дежурной каюте, изволь выслушивать и хулу дежурную от Валеры».

А тут еще и трюм, конечно – по работе, все равно трюмный больше, чем от кого-бы ни было, именно от «первого номера» упаковки зависим был.

26. Философия грядущих десятилетий.

Впрочем, было в разглагольствованиях Валеры если не разумное зерно, то уж мысли к размышлению Уздечкину в трюмном одиночестве ( в котором и свариться в соке любых мыслей запросто можно) они порой давали.

- У нас везде – как в курятнике, - как-то весело сказал Валера, имея в виду и каюту, и судно, и общество, надо было так понимать, вообще, - клюй ближнего, гадь на нижнего! Так и живём.

Надо сказать, что не всегда бригадный глашатай находился в плену мрачных мыслей – сплошь и рядом шутил, и шутковал, смеялся сам, и другим настроение вовсю пытался поднять: не отнять было у Валеры и оптимистической ноты в характере. Самой громкой, как не крути.

В данном же случае оправдывался перед Уздечкиным вполне по делу. Накануне Коля Ковбаса невесть где разжился-таки бражкой, и опять-таки, неизвестно где (и история, и ее герои об этом умолчали) келейно «мутную» они вдвоём распили. А когда Валера, по окончании внезапного застолья, взгромоздился-таки в свою верхнюю койку и улёгся ко сну, то пойло частично из него полилось обратно – на палубу. Слава в нижней койке спросонок старательно и отчаянно закрывался шторкой, и сохранил-таки в сухости и чистоте свое спальное место от внезапным мутных потоков сверху.

- Просто – стояла под самым горлом, - в устной объяснительной поведал виновный законно вопрошавшему поутру хозяину нижней койки. - А как лег – сразу лишнее и полилось.

«Клюй ближнего, гадь на нижнего»…

Не одно десятилетие после задумается Уздечкин о современной человеческой, жизненной философии, в которой будут тогда доминировать люди Востока с их культурой многовековых традиций; будут пыжиться сказать, через голливудский рупор в первую очередь, что-то свое и носители западных ценностей. «Но, а мы-то – что? - подумает тогда Уздечкин. – Что мы можем теперь сказать миру, когда именно с тех, конца восьмидесятых, годов именно это: «Клюй ближнего, гадь на нижнего» - было взято, по сути дела, в жизненную философию по отношению не только к ближнему своему, но и ко всем соотечественникам вкруговую. Философию убогую, циничную, в новом прочтении навязанную кучкой скудоумцев – нуворишей. Но, к стыду нашему, именно немалая часть простых людей, в отсутствие других векторов, концепций и философий, если не с готовностью, то с покорностью то в конце концов приняла.

Правильно Коля Ковбаса утверждал, что Уздечкин в трюме мозги себе отморозил!

27. Книжный ажиотаж и стакан молока.

А в этот день на комингс (порог) дежурной каюты ступил и Лёша Любер. Нынче-то не было смысла отсиживаться в своей каюте, дабы не попасться на глаза недовольным и рассерженным, а то и разозлённым, товарищам, что только что в очередной раз выбили ненавистные аппараты. Сегодня все были на равных.

Но в саму каюту Лёша почему-то никогда не проходил, и чужим чаем сроду не потчевался. Храня, в сущности тот же, что и Студент (которого Лёша жучил при всяком удобном случае с пристрастие и явным удовольствием), паритет: а ну, как хоть чем-нибудь своим взамен пожертвовать придется!

В этом смысле – тот, тоже, был еще кадр!

Так и стоял он, навалившись могучим плечом на дверной проём, хитро наблюдая за спорым рукодельем Валеры и балакая о том, о сём.

- Почитать интересного, блин, в библиотеке совсем нечего, - зевая, посетовал Любер.

У меня есть классная книга, - простодушно поведал Уздечкин, - «Замок Броуди». Моя личная – с дома привёз. Думал, на полрейса протянуть, а за несколько дней её здесь и проглотил.

Глаза чанового вмиг загорелись неподдельным интересом, он оттолкнулся от косяка и опустил руки по швам, только что кисти вопросительно выгнул.

-  А чего же молчал?  Пойдем, пойдём - возьму сразу, пока не забыл!

- Эх, Лёха, Лёха! – с совершенно искренним укором в глазах попенял Уздечкина Валера, в досаде даже перестав вязать (когда такое было!) свою сетку. – Мне нельзя было раньше дать почитать?

- Так, ты разве спрашивал? – пожимал плечами смущенный Уздечкин, никак уж не ожидавший такого книжного ажиотажа…

- Пойдем, пойдем, - бережно, как драгоценность, неся обернутую в целлофановую обложку (её Уздечкин соорудил из пакета для рыбного брикета с помощью скотча) книгу, в благодарность приглашал уже в свою каюту расчувствовавшийся чановой Уздечкина, - вот, заходи, садись!..

В каюте царил почти идеальный порядок.

- Понимаешь, - по-свойски разоткровенничался чановой, - я – белорус. Поэтому – у меня всё в каюте должно быть! Вот, видишь – молоко, у шефа порошок взял.

На столе стояла трехлитровая банка белёсой жидкости. То было порошковое молоко, которое получалось путем смешивания-растворения в кипячёной (но чуть остывшей)  воде порошка сухого молока.

- Давай, давай – налью тебе стакан.

Неслыханная щедрость!

Уздечкин выпил только из уважения к хозяину каюты: вода водой! Да еще с не растворившимися комками.

- Да, вот так, значит, я и живу. М-да…

Посидели еще чуток, и чановой стал зримо маяться. Засиживался, конечно, уже гость нежданный – пора было ему и честь знать!  Возможно, Уздечкин был вторым, что вообще приглашался в эту каюту с самого начала рейса – шеф-повар был сюда еще вхож (очень, сдавалось, нечасто и строго, конечно, по поводу).

- М-да! – начал уже барабанить пальцами по столу Лёша чановой.

Уразумев, что через пару минут его отсюда уже попросят – хорошо, не выставят взашей! -  Уздечкин, поблагодарив за молоко и помыв, как полагалось на флоте, за собой стакан, поспешил покинуть чистую, но такую неуютную каюту.

Как здесь