Умирая на моих руках, полковник Семенов сказал мне то, что он не сказал в свое время Данилычу, когда тот сокрушался, что русский народ проиграл битву за выживание: «Народная масса, сделав однажды неверный выбор, и в дальнейшем совершает одни только глупости. Их противоестественная приверженность вызывает в них ярость и страх, – это сопротивление их совести, но они этого не понимают».
Я тогда тоже не понимал этого. Теперь понял: они не замечали до последней минуты, что все построения их ума были просто сновидением, а не истиной.
Познакомившись в монастыре с допотопным учением Будды Шакьямуни, я разуверился в Исламе и Христианстве. Ибо обе эти религии отягощены первородным грехом кровопролития. Христианство замешано на крови Исы* <*Иса – так мусульмане называют Христа>, крови жертв инквизиции и крови, пролитой протестантами и католиками, а Ислам отягощен доктриной джихада. То, что начинается кровью, кровью и заканчивается. Буддизм – бескровная религия. Она не требует жертв. Она вообще ничего не требует от своих адептов, даже не интересуется, веришь ты или нет в Будду или придерживаешься атеизма. Эта религия поистине человечна своей толерантностью, мудростью философской и потому за ней будущее. А Христианство и Ислам умрут, уйдут в небытие вслед за языческими религиями, требовавшими жертв, как человеческих, так и животных.
Итак, на этом пустынном берегу я и обрел свой последний приют. После контузии в ушах моих не умолкает шум прибоя. Может быть, его властный зов и привел меня в конце концов сюда, в крепость над морем. С полуразрушенной террасы Дозорной башни открывается захватывающий вид на морской простор. Волны величаво катятся от подернутого дымкой горизонта и разбиваются о скалистые утесы. Я сижу на террасе, прикрыв ноги теплым пледом, гляжу на пылающие краски заката и предаюсь воспоминаниям. Давно уже это единственное занятие, которому я могу предаваться без риска для собственного здоровья.
Тропа, проходящая возле моего жилища уводит взгляд на холмы, за синими вершинами которых разбросаны ветхие домишки местных жителей. В основном здесь живут бедные крестьяне. Я поселился в крепости, соблюдая принцип тибетских монахов: «не слишком близко к селению и не слишком далеко от селения». Коротая тоскливые осенние вечера, я написал эту повесть.
Трещит свеча, шуршит бумага, легкая кисть выводит иероглифы. Весело отблескивает склянка с разведенной тушью, сухой брусочек которой лежит рядом. Сур-наме* <*описание судьбы; "сур" – судьба> следовало бы писать по-арабски или хотя бы по-русски, ведь для них же – братьев моих – я, в конце концов, пишу эту повесть, но за полстолетия я слишком привык ко всему местному. Поэтому скрипучий калям лежит пока без дела. Остро заточенной камышовой палочкой, служащей пером, я теперь только рисую. Легкие штрихи, черточки, крючочки, птички – и вдруг, как бы из ничего рождается гора, дерево, бегущая лошадь, женщина, играющее дитя, облако, дорога, Дао-Путь...
Все это не вполне ясно, дано лишь намеком, рисунок кажется эфемерным, как смутное воспоминание о детстве. Таковы мои картины в стиле «дзен». Художественный дар у меня проявился вскоре после возвращения из путешествия по Тибету. Теперь я никуда не выезжаю, даже дальние прогулки прекратил. Рак-отшельник все глубже забирается внутрь раковины, довольствуясь лишь своим домом. В очаге горит огонь, чайник сипит, подвешенный на крюке. Ветры, пригнавшие первые снегопады, воют в трубе, стучат, скребут в затворенные окна и дверь. Я отхлёбываю из чашки зеленый чай и говорю самому себе: «Шанго».
Келья моя, которую мне помогла обустроить братия, обставлена без роскоши, но с любовью. Есть в нем небольшая, но хорошо подобранная библиотека, множество картин на стенах дают понять, что отшельник не чужд искусства. Кормлюсь я своим огородиком да тем, что принесут крестьяне, за это я пишу для них письма и всякие прошения в местную или уездную канцелярии... Тут они затеяли какую-то земельную тяжбу, конца которой не видно, так что я не останусь без работы. Было бы здоровье. Но его-то как раз и не хватает. Зимы я плохо переношу. Жду, не дождусь лета.
Летом случаются удивительные вечера. Когда у меня ничего не болит. Это праздник для меня. По стертым ступеням я поднимаюсь на второй этаж Дозорной башни. Здесь уже нет стен, осталось только то, что я называю «смотровой площадкой». Я сажусь в кресло, прозванное мною «гамти» (так называют в Тибете ящик-кресло для медитации), и, опершись на палку руками и подбородком, слегка покачиваясь, сижу на воздухе до тех пор, пока огромный, цвета остывающего металла, диск солнца не нырнет в море, пока звезды не выступят на черном занавесе ночи, и пока сырость не заставит меня закончить медитацию. Тогда я поднимаюсь, скрипя старым креслом и всеми своими костями, и иду спать. На дощатом ложе я мечтаю только об одном: чтобы мне приснились Аглая – жена моя – и дети: дочь Фатима и сыновья-близнецы – Данила и Иван, которые, когда я видел их в последний раз, ходили, покачиваясь, нетвердо держась на своих маленьких ножках; детей, которых я так и не увидел взрослыми и которые всю жизнь прожили в подводном граде Китеже, не зная, что такое пряный воздух земли.
Но снится мне всегда другое и очень часто вот что: беззвучно, с потушенными огнями мимо берега, влекомый своевольными течениями, проплывает немыслимо огромный подводный корабль с навеки замершими серповидными винтами; ни живого огонька в стеклянных глазах иллюминаторов, ни души на борту, ни вздоха в машинном чреве, погашена атомная топка; мертвый воздух кают недвижим, все сковано безмолвием остановившегося времени.
В сердце разгорается надежда, что мое присутствие на борту оживит утраченное, воскресит былое, и опять будет как прежде: друзья, любовь, семья... Но умом я понимаю – счастье невозможно вернуть. Иначе оно не было бы счастьем.
Призрачная субмарина немым укором проплывает так близко от меня, стоящего на крутом скалистом берегу, что мнится – можно легко запрыгнуть на ее палубу. Но эта легкость кажущаяся. Едва я отталкиваюсь ногами от камней, как уже понимаю, что расстояние слишком велико. И я падаю в бездну вод. Призрак ускользает, растворяется в тумане, а мне приходится бороться с волнами. Они невысокие, но масса каждой достаточна, чтобы разбить меня о скалы. Обессиленного, задыхающегося выбрасывает меня сновидение на берег очередного утра.
Я грешен, я убивал, и потому карма моя тяжела; я дважды поменял веру (первый раз – из любви к Аглае, по требованию Совета Матерей, второй раз – сознательно), но я никого не предавал. И никого не забыл. Я до сих пор надеюсь, что когда-нибудь:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Разольется в шумном беге,
И окажутся на бреге,
В чешуе, как жар горя,
Тридцать три богатыря...
Эти витязи морские – сыновья мои родные!
..........................................
остров Урал,
поздняя осень 2002 г.
================================
© Владимир Евгеньевич КОЛЫШКИН.
"Железная матка", повесть, 2002
================================