Флорыч-то, слышь, в дому книжек-то чтобы духу не было. Тяжко это ей, Дашке-то, будет.
Влас положил колоду на стол, посмотрел пристально на жену, сплюнул и покачал головой.
- Ну, Орина, была ты дура, дурой и осталась. Ты вот онамеднясь видела, что Дашка книжки читает. А куда девка по вечерам бегает, ты того не видишь?
Я вот говорить не хотел. А уж коли на то пошло, так скажу: пора девку выдавать, баловаться начала! От этих самых книжек. Протянем дольше, худо будет!
- Батюшка, Влас Терентьич! - так и взмолилась Орина, - да что это ты говоришь? Да как же так, яо вечерам бегает? Да откуда ж это ты? Да ее, подлую, опосля того розгой...
- Знай помалкивай, старуха, - сумрачно ответил Влас, берясь опять за карты. - Откуда знаю, не твоего ума дело. Ну, оно, тебе ходить.
Игра продолжалась. Проигравшего били пачкой карт по носу, почему и самая игра называлась "в носки". Выиграв, Влас исправно пользовался своим правом и щелкал жену по носу. Проиграв, без возражений подставлял свой нос, и тогда Орина щелкала мужа, впрочем, с опаской, больше для вида. И такая забава происходила почти каждый день, год за годом, в течение четверти века, пока хозяин, зевнув, не объявлял:
- Ну, оно, умаялся я. Пора, того, и соснуть. Крестись, старуха.
Игра "в носки" была едва ли не единственным развлечением стариков.
Случалось, конечно, бывать на семейных торжествах, на именинах, креетинах, свадьбах, похоронах, но только у самых близких родственников, в общем не чаще, как раза три в год. Вина, не в пример другим обитателям "города", Влас почти не пил, так разве за компанию с отцом благочинным рюмку русской мадеры. Покойный батюшка, Терентий Кузьмич, пивал много, даже запоем страдал и чертей на бороде ловил; так это подействовало на Власа, что он дал себе зарок не пить и свято соблюдал его всю жизнь. В театрах старики, разумеется, не бывали. Орина так никогда и не видала, что это за штука такая "киатер", да и не пошла бы, если бы даже ей предложили, "черта тешить". Влас соблазнился-таки однажды и полюбопытствовал посмотреть тот самый Большой театр, который при Николае Павловиче горел, но состоялось это посещение театра случайно: знакомый печник задаром провел, можно было из-под люстры посмотреть, как голоногие девки на сцене пляшут. После того зрелища Влас отплевывался с неделю. И когда Кузьма просил денег на театр, Влас каждый раз говорил ему:
- Что ж, оно, побалуйся. Токмо, того, не понимаю я, чего тут. Видал я этот самый киатер: зазор один.
Впрочем, к развлечениям относилось еще посещение церкви. Под большие праздники и на праздники Влас неизменно отправлялся ко всенощной и к обедне, в приходскую церковь Косьмы и Дамиана, выстаивал всю службу на почетном месте, истово крестился, иногда вздыхал и выговаривал вслух: "Господи, помилуй мя, грешного" (иных молитв он не знал). При этом Влас искренно любовался позолотой храма, блестящими облачениями духовенства, миганием зажженных свеч. "На благолепие, того, приятно и поглядеть!" - говорил он.
Конечно, Власу доставляло удовольствие и почтение, с каким к нему относились члены причта и многие прихожане, но больше всего привлекало его в церковь именно ее пышное убранство. Влас уже несколько раз жертвовал, и сравнительно крупные суммы, . на украшение храма, но собирался пожертвовать и еще, "чтобы все, значит, как в самом первом соборе было: ризы, хоругви, паникадила и прочее, позолочено и блестело". Вот чтобы поторопить Власа сего пожертвованием, и говорили об том, чтобы избрать его церковным старостою.
Однако истинным развлечением Власа оставалась игра "в носки"... На столе докипает пузатый, ярко вычищенный самовар; горит свечка в оловянном подсвечнике; вся обстановка кругом - знакомая, привычная: диван и кресла
"под красное дерево", купленные по случаю у знакомого старьевщика, круглый хромающий стол, этажерка с китайским болванчиком, доставшимся еще от отца, с праздничной посудой, хрустальной сахарницей, объемистыми чашками с разводами и надписями "для дорогого имянинника" или "выпей по другой"; тут же и вся библиотека: старинное евангелие, которого никто не читает, листовки - жития святых, описание Макарьевской ярмарки, издание 1811 года. По крашеному полу проложены чистые половики. Пахнет лампадным маслом и воском, которым что-то чистят, немного камфорой и соленьями, стоявшими в соседней комнате (где спит Даша). В спальной, где громадная деревянная двухспальная постель хозяев, в углу, - знаменитый "сундук", предмет насмешек и зависти многих: Влас действительно не доверял банкам и хранил свои сбережения дома, в процентных бумагах, от которых отрезал купоны, заперев дверь комнаты на ключ и даже завесив ее одеялом. Весь этот уют, все это благополучие созданы им самим, Власом Терентьевичем Русаковым: еще отец его, покойный Терентий Кузьмич, довольствовался маленькой каморкой при лавке, где ютился с женой и детьми. А Влас подумывает об том, чтобы и домик, где он живет, купить в свою собственность: последний раз с владельцем в четырехстах разошлись. Разве же не наслаждение в такой обстановке, после трудового дня, длящегося с семи утра по семь вечера, играть "в носки" со своей "старухой", с которой в мире и правде живет Влас вот уже вторую четверть века, правда, не совсем без греха (немало поплакал:.) Орина при одной молоденькой кухарке, которую Влас потом выдал замуж за сапожника), но соседям на заглядение.
Влас уже произнес свое обычное:
- Ну, того, пора и соснуть.
Аннушка стащила с хозяина тяжелые сапоги и подала ему на ночь квасу;
Орина Ниловна долго молилась перед божницей, усердно бормоча слова, которые считала за молитвы, но в которых не было никакого смысла, потом, видя, что сам уже спит, пошла "проведать Дашку". В проходной комнате было темно, но с улицы в незавешенное окно проникало достаточно света: постель Даши, устроенная на сдвинутых сундуках, была пуста. Орина Ниловна кинулась туда и сюда: Даши не было во всем доме. Подняли на ноги Аннушку: та тоже ничего не знала. Орина разбудила сына. Кузьма угрюмо выслушал сообщение матери и так же угрюмо заявил:
- Вы ее хотели выдать замуж насильно: вот она и ушла из дому.
- Сбежала: Дашка-то? - всплеснула руками Орина Ниловна.
- Ну, да, видно, сбежала.
Сначала Орина не находила слов, но потом запричитала:
- Господи! Господи! Стыд-то какой! Что ж теперича суседи скажут! Ночью девка из дома сбежала! Да сам-то, убьет он меня: дура, скажет, старая, не доглядела! Да мне бы сейчас сквозь землю провалиться.
- Поздно плакаться, маменька, - сказал Кузьма, - раньше бы смотрели.
Неужто вам невдомек было, что ей что за старика идти, что в гроб лечь -
одно. Сам" до того ее довели: обрадовались, что больно она кротка, слово против вымолвить не смеет.
- Уж ты-то помолчал бы! - крикнула на сына Орина Ниловна. - Яйца куряцу не учат. Как, оно, теперича с Власом Терентьичем быть?
После домашнего совета, участие в котором принимала и Аннушка (кетати сказать, поговаривали соседи, что и ее не обошел Влас своей благосклонностью), было решено до поры до времени ничего не говорить отцу о побеге Даши. Кузьма обещал с раннего утра отправиться на ее поиски. Аннушка поклялась богом истинным, что о случившемся в доме болтать не станет.
Разошлись за полночь с видом таинственным, словно заговорщики.
X
Не было еще 7 часов утра, когда Кузьма звонил у подъезда того дома на Кисловке, где Аркадий Семенович Липецкий, он же Кургузый, снимал две
"шикарных" комнаты у рижской немки Розы Карловны, которая хвалилась тем, что берет жильцов только "очень порядочных". Хозяйка отперла сама, - должно быть, прислуга была на рынке, - и, завидя Кузьму, хотела тотчас захлопнуть дверь снова, крикнув: "Нету дома!" Но Кузьма с силой рванул дверь и вошел-таки в прихожую.
Роза Карловна была женщина невысокая, жирная; пальцы ее всегда были унизаны перстнями с громадными каменьями. Про нее говорили, что раньше она промышляла делом более прибыльным, чем сдача комнат внаем: принимала у себя молодых, да и не молодых, людей, желающих познакомиться с "добрыми девочками". От этой профессии она сохранила привычку к действиям энергичным и решительным.
- Да когда же я вам говорю, что господина Липецкого нету дома! - почти что закричала она, стараясь вновь вытеснить за дверь Кузьму, которого хорошо знала как частого гостя Аркадия.
- Полноте, Роза Карловна! - гневно возразил Кузьма. - Как нету дома?
Куда же ему было уйти такую рань?
- Ну, может быть, они дома, так спят и будить себя не приказали. Я -
женщина честная: если мне что-нибудь жилец приказал, я должна исполнить!
Кузьма провел бессонную ночь. Он решил во что бы то ни стало объясниться с Аркадием. Противодействие Розы его раздражало. Он, не слушая ее, пошел в приемную, снимая на ходу пальто.
- Мне надо видеть Аркадия Семеновича, - кратко бросил он.
- Да что же это такое? - кричала Роза, загораживая ему путь. - Да разве так порядочные люди делают? Господина Липецкого нельзя видеть.
Но Кузьма был уже в приемной, резким движением отстранив в дверях Розу.
Вдруг он повернулся к ней и спросил прямо:
- К Аркадию вчера пришла барышня? Она еще здесь?
- Ничего такого я не знаю, - все кричала в ответ Роза, впрочем, не особенно повышая голос. - Это даже очень стыдно с вашей стороны такие вопросы задавать. Я дворника позову, если вы не уйдете.
Волна какой-то тупой ярости хлынула в душу Кузьмы; он сам не знал, что способен на такие порывы; опять шагнув к попятившейся перед ним Розе, он произнес раздельно:
- Пойдите сейчас разбудите Аркадия! Я все равно добром не уйду. Я у вас тут скандал подыму, все проснутся.
В это время из соседней комнаты послышался голос Аркадия:
- Это ты, Кузьма?
- Аркадий, мне необходимо с тобой переговорить.
- Хорошо, я сейчас выйду.
- Весьма неблагородно так поступать, и я этого от вас, Кузьма Власьич, никак не ожидала, - прошипела, уходя, Роза.
Кузьма остался один и стал шагать по маленькой комнате, именовавшейся приемной. Она была убрана с немецкой аккуратностью и с претензиями на роскошь. На столах, покрытых скатертями с прошивками, стояли в синих вазах букеты из сухой травы; под каждой вазой, так же как под графином, были постланы вязаные салфеточки; такие же салфеточки были приколоты к спинке дивана. На стенах висели дагерротипы, фотографии и дешевые литографии, изображающие виды Шварцвальда. На окнах с кисейными занавесками были расставлены горшки с лилиями. Вся эта аккуратность была совершенно иного рода, чем уют в доме Русаковых. В квартире этой немки, не брезговавшей
"прибыльным ремеслом", чувствовалось какое-то смутное, преломленное сквозь тысячную призму, стремление к красоте, нечто вполне чуждое обстановке русского жилья, в котором искали прежде всего - тепла, потом - покойности, и лишь на третьем и не всегда - чистоты.
Мысли Кузьмы были спутаны. Он не сумел бы ответить самому себе, зачем он пришел к Аркадию. Конечно, он пошел искать Дашу, как и обещал матери, но с какой целью? По дороге на Кисловку он несколько раз задавал себе вопрос, по какому праву он вмешивается в личное, интимное дело сестры. Ведь все эти рассуждения о правах отца, брата, .мужа - старые
