Сапоги Сталина

засаде возле одного из входов в Музей, долетали лишь привычные звуки ночной Москвы, ничем не отличающиеся от звуков дня вчерашнего или любого другого. Окна в Музее все так же были погашены, только горел свет в одном окне – в дежурке сторожа, где засел Сивунин. 

Несколько раз Киселев выходил по рации на связь с капитаном, и тот отвечал, что все в порядке. Потом запретил переговоры, ввиду их громкости. Сказал, что в экстренном случае, сам выйдет на связь или даст знать о себе другим способом. Например, выстрелом в окно. Но до этого, все надеялись, дело не дойдет. Капитан – человек опытный и может постоять не только за себя, но и за других. И вот уже третий час ночи, самая глухая пора, а от Сивунин тревожных известий не поступало. Да и какие могут быть известия: к Музею ни одна живая душа не подъезжала, не подходила и не подкрадывалась. Группы оцепления докладывают об обстановке через каждые 15 минут. Все тихо. 
Подозрительных лиц, которые бы попытались проникнуть в Музей, не обнаружено.

Киселев налил из термоса Зотова вторую уже чашку кофе и отхлебнул горячий напиток. Шипела включенная рация, потрескивая атмосферными разрядами, иногда чревовещала хриплым голосом дежурного по Пульту. Красная площадь, казалось, вымерла, но Киселев знал, что в темных машинах, приткнутых с трех сторон, несут круглосуточную вахту работники госбезопасности. В случае какого-либо инцидента на главной площади страны, взревут форсированные моторы и неприметные ранее «волги» устремятся к месту происшествия со скоростью гончих псов. 

Впрочем, инциденты на главной площади страны окончательно победившего социализма (и потому требующей основательной перестройки), пока случались редко. Так: пятиминутная демонстрация кучки диссидентов против ввода советских танков в Чехословакию, стрельба полусумасшедшего солдата по космонавтам, который хотел возродить угасшую славу русского терроризма, да не хватило толку, а в основном – мелкие пьяные выходки хулигана-одиночки. Но тем не менее все сотрудники госбезопасности и милиции начеку. Чека всегда на чеку. Именно поэтому серьезные инциденты и не происходят. Любимый город может спать спокойно и видеть сны о социализме с человеческим лицом. Незримые часовые всегда на страже.


– А вот еще один анекдот, – сказал Зотов, завинчивая колпачок термоса: – Брежнев, значит, целуется с Косыгиным, а Андропов в замочную скважину подглядывает...



Пот застилал глаза Сивунину. Ног он давно уже не чувствовал и все удивлялся, как он еще держится. А проклятый кремлевский горец все увеличивал темп и увеличивал; все наддавал, потом гаркнул: «Танцуют все!» и стал подзадоривать нерешительных плясунов. Сам Хозяин танцевал с серьезным лицом, будто делал международную политику. Ноги его в легких сапожках так и мелькали. В очередной раз перебрасывая руки, Сивунин глянул на часы, стрелки, казалось, застыли на середине правой половины циферблата. Три часа ночи. Или утра. Это уж кому как нравится. Сивунин предпочел второе. Утро! Как он ждал его. Утро непременно разгонит всю эту нечисть. Скорее бы, скорее, подгонял он время, в то время когда его самого подгонял властный голос Вождя.

Теперь Сивунин видел не только одиозную эту фигуру, но и не менее одиозные фигуры его прихлебателей. Сначала полупрозрачными тенями, затем все более материализуясь, они отплясывали вокруг. Некто с короткими, рыжей щеточкой, усами, сидя на корточках и наяривая на гармони, выбрасывал из-под себя кривые ноги убежденного кавалериста. Лысый толстячок бегал вприсядку вокруг него, пытаясь станцевать гопак не гопак, но что-то похожее. 

Выходило однако ж очень плохо. Но лысый был упорен и неутомим. Такая неутомимость особенно раздражала Сивунина. «Чтоб тебя черти побрали!» – ругался про себя капитан милиции. Другой призрак, одетый в такой же, как и у Хозяина, полувоенный костюм, и даже с такими же усами, только черными, танцевал более умело, залихватски закидывая руки за голову, мелко семеня ногами, облитыми сверкающим хромом. «Асса!» – выкрикивал он с мягким еврейским акцентом. Ему вторила зыбкая фигура человека в шляпе. Но в данном случае «Асса» и прочие лихие словечки выкрикивались уже с мингрельским акцентом. При этом стеклышки пенсне джигита в шляпе зловеще поблескивали, когда на них под определенным углом падал свет потолочных ламп. Еще кто-то танцевал, неумело переставляя ноги и выделывая руками нелепые кренделя. Лишь один призрак былого человека – полноватого, повыше ростом – вытанцовывал правильнее всех, что-то русское; видно было, что в молодости он успел попрактиковаться в танцах.

Но по большому счету, все эти плясуны были явными дилетантами. Танцевать они не умели, однако изо всех сил старались скрыть свое невежество за нахальным апломбом. Не всегда, впрочем, мухлеж сходил им с рук. Строгий взгляд Хозяина часто выявлял халтуру и провинившийся тут же получал нагоняй.
– Више ноги! Ви, гавно собачье! – кричал Хозяин на своих слуг. – Я вас научу танцевать соцлезгинку, шени могитхан...



– Николай, отгадай загадку, – сказал Зотов, заранее давясь смехом. – Кто прослужил от Ильича до Ильича без паралича?
– Не знаю, – ответил Киселев, выпуская дым папиросы через приспущенное стекло двери. Ветер задувал его обратно вместе с ледяными каплями дождя. – Ну и кто же?
– Анастас Иванович Микоян, – ответил Зотов и заржал здоровым смехом.



Все плыло и качалось перед глазами Сивунина. Все мелькало и расплывалось перед взором его. Помутившийся разум оперативного работника напрасно искал способы дать знать своим товарищам. Тело не слушалось капитана милиции, парализованное дьявольской музыкой. Повиновалось оно теперь только командам Вождя. Это было какое-то дикое, грубой, варварское колдовство, магия имени, которая не щадила ни старого, ни малого, ни убогого, ни здорового.

– Шибче, шибче! – командовал Вождь бесчувственным ногам  Сивунина, и они, ноги, на краткий миг наливались силой, словно подстегнутые электрическим разрядом. Но потом делалось еще тяжелее. А остановиться было нельзя: это проигрыш, цена которому – жизнь. Сжав зубы, Виталий танцевал уже четыре часа. Четыре долгих, проклятых часа! Горячее дыхание с хрипом вырывалось из груди. Сердце стучало отчаянно и уже пару раз давало сбои. Но молодой закаленный организм продолжал борьбу. Борьбу за право жить, дышать свободно, даже танцевать – будь оно неладно! – но только по своей воле.

«Знал бы, что буду отплясывать такие танцы, пуанты бы попросил в Большом театре», – всерьез подумал Сивунин. И может, в этом был резон. Носки его ботинок уже были разбиты вдрызг. Пальцы ног терлись об пол, разрывались носки, ломались ногти, обагряясь кровью. А проклятая нежить, почуяв ее, человеческую кровь, словно совсем обезумела. Все теснее сжимали они круг. Все ближе подбирались к еще живому человеку. Тип в шляпе громче всех плотоядно причмокивал, ослепляя своими стеклышками. Его крючковатый нос напоминал хищный клюв стервятника.

От ненависти к этим тварям у Виталия открылось второе дыхание, а может, третье; стиснув зубы, он мучительно пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, способную отпугнуть нечисть, но кроме жалкого обрывка: «Отче наш, иже еси на небеси...», ничего дальше не мог припомнить, попросту не знал, да и в правильности произнесения отрывка сомневался. Оставалось надеяться на свои, человеческие силы. А они были совсем на исходе.

Нежить, обеспокоенная стойкостью капитана милиции, пошла на разные подлости. Ведь подлость всегда была  модусом их вивенди и операнди. Стали они хватать Сивунина сзади за одежду. Лысый, будто бы танцуя вприсядку, все время пытался оказаться сзади, под коленками Сивунина, чтобы тот, споткнувшись, упал. Виталий был осторожен, несмотря на то, что уже почти ничего не видел. Подсказывало чутье муровца. Срабатывала реакция профессионала. Он даже устоял, когда тип в шляпе уже в наглую подставил ему подножку. Наконец Сивунин не стерпел и задыхающимся голосом выразил свой протест:

– Так нечестно!.. – прохрипел он, опасно шатаясь, но не переставая танцевать.
– Оставьте его, – бросил приказ Хозяин, и Сивунин с ужасом отметил, что мучитель его так же свеж и бодр, как и много часов назад. Дьявол!

«Петух, петух! – взмолился про себя капитан милиции. – Когда же запоет петух?»
И в безнадежной тоске понял, что никогда. Ведь все деревни вблизи столицы снесены давным-давно. Всех несушек и петухов перерезали и съели. А «ножки Буша», к сожалению, не могут кукарекать. «Бедная, бедная Россия», – пожалел опер в последнем порыве стойкости. Свет стал меркнуть в его глазах, хотя чернота за окнами делалась все прогляднее, синела, голубела и розовела. Утро накатывало проснувшимися автомобилями, зазвенели будильники трамваев. Город просыпался.

И тут из черной тарелки репродуктора, висящей на стене, грянул гимн:
«Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь!..»
Это было давно, мучительно ожидаемо и вместе с тем прозвучало так неожиданно, что от радости сердце Сивунина не выдержало, и он провалился в какой-то темный колодец или туннель, в конце которого сиял ослепительный свет. Присмотревшись, Виталий Сивунин понял, что это сверкает золотая Звезда Героя Советского Союза.



– Зотов, вынь ручку из носа и записывай: труп сторожа... тьфу ты, черт!.. труп товарища капитана находится в горизонтальном положении, на спине, головой направлен на юго-запад, ногами – на северо-восток; голова повернута вправо, руки разбросаны в стороны, левая нога вытянута, правая – слегка согнута в колене. Носки ботинок разбиты... Записал? Пойдем дальше: видимых следов насильственной смерти на теле не обнаружено. Однако имеются сильные повреждения на пальцах ног, кожа на кончиках пальцев истерта в кровь, ногти сломаны... Создается такое впечатление... Нет, последние три слова не пиши. Вычеркни.
– Николай... Степанович, – сказал Зотов, – а у товарища-то Сивунина вся голова белая. Поседел за единую ночь... Это записывать?

Оперуполномоченный МУРа старший лейтенант милиции Киселев отвернулся, взглянул в окно на Красную площадь. Отсюда, из Исторического музея, главная площадь страны широкой открытой ладонью лежала перед глазами. Под ослепительно голубым куполом неба ярко горели рубиновые звезды Кремля, и, если не смотреть вниз, казалось, будто лето еще продолжается. Но под вечными стенами, на могильных плитах, уже лежал снег. Куранты на Спасской башне пробили 8 утра. Брусчатка на солнце выглядела обманчиво теплой, а там где пролегли длинные фиолетовые тени от неоготических башенок Музея, камни были откровенно холодными, покрыты