Он вышел на холм рано утром, когда Афины ещё дремали в лёгкой дымке. Камни под ногами были прохладны, как мысли на исходе долгой ночи. За спиной — Акрополь. Впереди — плоская линия горизонта, тонкая, как шелковая нить, натянутая между богами и людьми.
Он не был поэтом. Уже нет. Последние месяцы слова стали тяжёлыми, как пудовые гири, и каждое рвалось не наружу, а внутрь — туда, где в груди что-то крошилось, шелушилось, как засохшие лепестки лавра. Он перестал писать, а потом — и думать стихами. В голове осталось только одно слово: перестать.
Он пришёл сюда не за вдохновением. Он пришёл молиться. Как учили древние.
«Учиться простоте», — вспомнил он. Так говорили мудрецы. Простоте — не как бедности, а как избавлению от излишеств. От себя самого. От того, кем он стал — вечно обеспокоенным, вечно чего-то желающим, вечно пишущим о себе.
Он сел на камень. Закрыл глаза.
— Если можешь, — произнёс он вслух, не зная, к кому обращается: к Зевсу, к Богу, к пустоте, — избавь меня от желания. Пусть я забуду, чего хотел. Пусть не будет нужды ни в славе, ни в признании. Пусть я просто… буду.
В это мгновение над городом пронёсся лёгкий ветер, и вместе с ним — первые капли дождя. Они упали на лицо, и он не отпрянул. Он поднял голову к небу, как поднимают чашу.
Капли смывали что-то тонкое, невидимое — корку на коже, корку на сердце. Он почувствовал вкус дождя на губах — вкус был, как у крови, но чистый, радостный.
Он не знал, сколько сидел так. Когда открыл глаза, солнце уже пробивалось сквозь облака, освещая город под ним.
Он спустился с холма молча. И в этом молчании было больше поэзии, чем во всех его прежних стихах.
До Рождества — он даст себе покой. Не писать. Не просить. Не хотеть.
Он шёл, как человек, у которого наконец ничего не болит.
