Огненная кисть

В тот день небо было тяжёлым. Облачным, как будто само не хотело смотреть вниз. Лена сидела на вокзале не потому, что ждала поезда. И не потому, что ей некуда было идти. Она просто не могла сразу вернуться туда, где всё напоминало о нём.

Последние три месяца она жила у Антона. Они не называли это «сожительством», но оба знали — это что-то больше, чем просто временное. Лена принесла в его дом свою любимую кружку, свои краски, даже развесила на стенах несколько собственных работ. Он не возражал. Он вообще был добрым — в том тихом, внутренне спокойном смысле, в каком бывает только человек, переживший свою бурю.

Она думала, что, может, именно с ним всё будет по-другому. Что можно будет не защищаться. Что можно будет вместе.

А потом пришёл вечер, когда он сказал:
— Лена… я еду в Японию. Устроился туда преподавателем. На два года. Не спрашивай, почему не сказал раньше — я сам до конца не знал, решусь ли.
— И ты… хочешь, чтобы я поехала с тобой?
Он замолчал. Молчал долго. А потом покачал головой:
— Не думаю, что ты будешь там счастлива. И… честно говоря, я не уверен, что мы вообще…

Она не дала ему договорить. Просто встала, прошла в спальню, собрала свои вещи в рюкзак. Ничего не сказала. Он не остановил. Только тихо закрыл за ней дверь.

На вокзал она пришла инстинктивно. Не чтобы уехать. Просто побыть среди других дорог. Там, где все куда-то идут. Ей было страшно возвращаться в съёмную комнату — слишком ярко виделся контраст: мечта об общей жизни — и снова одиночество с обшарпанными стенами.

Сидя на жёсткой скамейке, она вдруг вспомнила утренний сон. Там она стояла на краю скалы, без крыльев. Но знала: если шагнёт — взлетит. Не потому что можно. А потому что иначе — никак.

Это было странное ощущение: печаль ещё не ушла, а надежда уже вернулась. Как будто внутри загорелся крошечный огонёк, который нельзя задуть.

И она пошла домой.

Её комната встретила её молчанием. Пыль, полотенца в ванне, забытая записка на холодильнике: «Ты сильнее, чем тебе кажется». Она не помнила, когда писала её — в один из прошлых кризисов, наверное.

На следующий день она проснулась в шесть утра. Села у окна и смотрела, как свет ложится на соседние крыши. А потом достала холст. И начала рисовать.

Сначала — дым и пепел. Потом — огонь. Потом — девушку с раскрытыми руками на фоне рассвета. Без крыльев. Но готовую лететь.

***

Сначала это были просто лица. Случайные, как пятна краски на старой рубашке — она даже не сразу замечала, что они остаются.

Первым был Стёпа — неловкий парень лет двадцати, с гитарой через плечо и вечно сбившимися кудрями. Она познакомилась с ним в арт-кафе, куда однажды решилась отнести свои картины. Он подошёл после выставки, долго смотрел на полотно с женщиной, стоящей на краю скалы, и вдруг сказал:
— Это ты?
Она улыбнулась, немного смущённо:
— Была. Сейчас уже нет.
— А я думал, ты только собираешься взлететь.

Он остался. Приходил иногда просто так, с термосом чая, играл на гитаре у неё в комнате. Болтал без умолку или молчал, глядя на огонь свечи. Стёпа стал её первым другом после. Тем, кто не спрашивал, почему она иногда плачет по ночам или почему убирает кисти, если кто-то стучит в дверь.

Потом была Мари. Француженка, переехавшая в город после развода. Говорила с мягким акцентом, любила вязать и почему-то обожала Ленины картины. Однажды принесла целый мешок разноцветной пряжи и сказала:
— Ты рисуешь огнём. Я — вяжу тёплое. Мы с тобой одной стихии.

Они стали устраивать у Лены дома «вечера света». Это название как-то само прижилось. Приходили люди — не только друзья, но и друзья друзей, соседи, кто-то из арт-кафе. Приносили чай в термосах, печенье, кто-то читал стихи, кто-то приносил свои рисунки или просто делился тем, что болело.

Иногда приходил старик Михаил Ильич, бывший инженер. Он рассказывал о своей юности, о жене, которая ушла первой, о том, как больно — жить слишком долго. А потом дарил каждому маленькую вырезанную из дерева фигурку. Лене он подарил птичку. Без крыльев.

— Почему без крыльев? — спросила она.
Он подмигнул:
— Потому что у тебя они свои.

Были и другие — Катя, которая в тридцать ушла из банка, чтобы стать актрисой. Артур, работающий дворником, но знающий наизусть Пастернака. Таня, молчаливая и трогательная, которая раз в месяц приносила ей баночку мёда и оставляла записку: «Ты важна».

И вдруг Лена поняла: она не одна. Она никогда не была одна. Просто прежде смотрела не туда.

Однажды она получила письмо. От Антона. Он писал из Киото. Говорил, что часто вспоминает её, что смотрит на японский минимализм и вдруг видит её холсты, её глаза. «Ты всё ещё рисуешь?» — спрашивал он в конце.

Она не ответила сразу. Несколько дней письмо лежало на столе. Потом она села, достала новую открытку, приклеила к ней фотографию своего нового холста: женщина стоит на фоне пожара, но в руках у неё — кисть, и она рисует не огонь, а сад. Надпись на открытке: «Я больше не рисую боль. Я рисую свет».