.
Олег ПАВЛОВСКИЙ
________________________________
«СТРАНСТВИЕ» поэма
_________________________________________________________
ПРОЛОГ
Не только ты не размышлял о чуде
и, ковыряя в собственной душе,
как вилкой на широком светлом блюде,
но с маленькою трещинкой уже…
ты говорил: весна синее снега,
судьба не выдаст, не забудет мать,
(мне про нее устал знакомый негус
на дудочке самшитной напевать)…
Он пел,
а ты, внимая и листая –
как прошлое, шерстя календари,
где каждая девятка – запятая
и праздники красней, чем снегири…
ты проведи по красноватой грудке,
мой птицелов, нахальный карапуз,
рискуя и боясь ежеминутно
нарваться на стремительный укус –
лети птенец ты безупречно сизый!
И я тихонько пробирался в сад
(в те дни, когда побаивался клизмы),
там яблоки холодные висят!
Там каждый стук напоминает дятла,
а каждый дятел злого старика –
хозяина большой и странной кадки,
в которой черти что наверняка…
. . . . . . .
Как не взрослеть, когда весна лепечет
на языке понятном лишь пичугам
или когда протягивает в вечность
листки и ветки ловким полукругом?
Как не понять, когда она читает
слежавшиеся за зиму и заживо
не тронутые хрупкими перстами
в скорлупке суеты междуэтажной
твои сомненья сложенные вчетверо,
очерченные с точностью лекальной –
что лето! дай-то бог – пусть будет ветреным!
А лето кораблями привлекает.
I
Здесь рос кустарник одичалый
и пахло плесенью, когда
раскачивалась у причала
густая невская вода.
У той воды был запах схожий –
так с ветром сходится мечта,
так парусина пахнет кожей
и краской пахнет чистота,
у той воды был запах прежний
и сладко плакала она
полуразверзнутая между
мной и причалом глубина.
* * *
Как телка белая, как телка,
что носом тянется к руке,
лизать готовая котел как
соленый камень на песке.
С нашлепкой розовой, как телка
и в пятнах охры – без прикрас,
как первокласница на елке
и в белом фартучке как раз…
Как телка смирная, как клетка
от снегиря на волосок –
для разбазарившего лето
на небо, воду и песок.
И возле бочки с купоросом,
ведерком цинковым бренча,
причал раскачивая – носом
как телка тыкалась в причал!
* * *
А ты, мечтая о разлуке
и забывая о словах,
склоняя голову и руки,
протягивая к островам –
не позолоту рук… но взоры
бросая прочь из-под руки
на острова, где в эту пору,
казалось, жили огоньки,
или поддерживали небо
как бы подобием свечей
те огоньки, как будто не было
белых пасмурных ночей.
* * *
И летом ветреным и вздорным
слизавшим пыль на ветровых
зрачках ночных таксомоторов,
и влагой благостной омыв-
шим крыши, стены, парапеты,
дворцы, особняки, дворы,
проезды, улицы – пусть это
не волновало до поры,
и летом ветреным и мокрым,
холодным, кисло-молодым,
казалось, отбываем срок мы
у всепрощающей воды!
* * *
За донцем хрупкого бочонка,
за тонким донцем анкерка
вода – отнюдь не обреченно –
прозрачно медленно слегка
она осознавала – это
не влага – просто холодок,
частица северного ветра
пролившаяся на ладонь
руки изменчивой как танец,
в кольце белеющих браслет –
вокруг мулат, внутри – китаец
и как черешина на свет,
руки, ни чьих прикосновений
не испытавшей никогда…
А впрочем – свет, за светом – тени
И это таинство – вода…
* * *
За старым эллингом лежала
и как высокая оса
звенела – не для горожанок –
оставленная полоса.
И парижанки не изящней,
и горожанки не смелей
та полоса дарила счастье
зимой ватаге снегирей,
или под зноем тонким осам
тех ослепительных верхов,
где д е л о в т а л и и –
матросам
волны и плеска лопухов.
* * *
Ах, полоса как это мало
сказать – в полоску карусель,
полоска – ленточка канала,
как будто дело в полосе…
полоска жизни на ладони
и нас заводит иногда
то в шепот струн, то в ропот коней,
а кони – чуткие к ладам!
Она вела, вела по кону
азартно, будто бы присев
пред капюшоном Витингтона,
а может, нет ее совсем.
* * *
А может не было, ты спросишь,
разнополосицы твоей
и сразу начиналась осень
за чистым выдохом дверей?
разноголосицы и после
отбора конкурсных проныр
как будто Мебиуса возле,
но и с обратной стороны?
Полоски узкая пружина
как заведенная юла
то вздрагивала, то кружила,
то пела, ссорилась, цвела,
то ровным строем партитуры,
то перекличкою посуды,
то жрицею литературной
несла эпитет на весу ты…
* * *
Репейник цвел. Слетались только
похожие на желтых пчел
на полосу из водостойкой
и чисто вымытой еще
упрямой плоти дикоцветья…
казалось не хватало сил
о лете помечтать – заметьте!
седьмому месяцу почти,
но шелестело по проспектам
неслышно, словно неглиже
оно с утра являлось…
это
седьмому месяцу уже!
* * *
II
Канал. Как иероглиф жил он
и, с топографией играя,
он походил на старожила,
а топография – не знаю…
он походил на пруд с лазейкой
из сада к краешку песка,
а нам с тобой и с длинной рейкой
к нему не выбраться никак!
Когда б ему гордиться этим
и влагу медленно пия…
а он как иероглиф метил
на небо спрыгнуть с острия!
* * *
На отмели, где вязли ноги
и речь, и редкая трава –
речной томился теплоходик,
так называемый трамвай
и ни следа от свежей краски
не сохранилось на изгибах –
одна лишь грация… и раз,
и два, и грация погибнет,
одна лишь грация и эхо,
неосторожно убывая…
как не хватало человека
давно порожнему трамваю!
Но вот скользнула вдоль планшира
ни сколько не переживая
как в пантомиме – от ужимки
к другой – не грация,
живая…
* * *
Он знал ее и этот хрупкий
картавый каверзный чумной,
что исходил от самых губ и
таял где-то за спиной
и походил на обещанье
как корабли на карасей…
ну, хоть немного помолчала б
и не ходила к полосе
ведь полоса была никчемной –
ничейной более того…
он знал – ее зовут девчонка,
она – по имени е г о…
* * *
Канал, канал! нас было трое –
канал, и я, и полоса,
где солнце золотило брови,
и небо падало в глазах,
нас было ровно столько, будто
иного не было числа…
как были мы сиюминутны!
как блеск на лопасти весла –
мы были как бы у порога
как след и поступь колеса…
как будто начал от второго,
а вот – от первого лица!
* * *
В конце июля стало проще
смотреть в лицо, глядеть в глаза
и понимать – идешь на ощупь,
не поворачивать назад,
не улыбаться слишком смело,
но волноваться про себя,
тайком оглядывая тело…
не возгораясь, не любя
еще…
не ведая и мысли,
что лишь летучая листва
как дождик падает из выси,
не распадаясь на слова,
что для единственного слова
один невыносимый миг
сотрет причал и рыболовов,
и как птенец заговорит!
* * *
Не телка белая, но клетка
для говорящего скворца –
она покачивала светлым,
как свет любимого лица,
она раскачивала точным
пятном на зелени воды
как бы пронизывая толщу…
сама себе и поводырь,
и увлекаемая лодка
одним движением плеча
и парусом надутым плотно,
и лишь немного горячась!
* * *
И ты немного горячилась
и мешкала на рубеже
причала – вроде без причины –
но это следствие уже!
ведь это странствие по лету
и по стремленью своему
бродить темнеющей Монетной
или разглядывая тьму
ночной и блещущей Фонтанки,
в ней – отражение свое –
не так ли, вздрагивать, не так ли
мое желание поет?
мне эта музыка приснилась,
а вдохновение – пленяло,
казалось маленькая милость –
такая милостная малость!
казалось, странствие по счастью
и очарованность движеньем –
они отнюдь не непричастны
к пленительному н е у ж е л и…
И эта музыка – немая,
но с невоздержанностью мота
она твердит: внимай, внимай мне,
внимай как Золушка гавоту,
внимай и ты как Маргарита
словам и вкрадчивым, и кратким…
и эта музыка парит, и
эта музыка прекрасна,
и эта музыка не мимо-
ходом услышанная – словно
движенье маленького мима
перерастающее в слово,
и эта музыка как книга
распахнутая на странице,
где час перерастает в миг, а
быль растет из небылицы…
она не контурная карта
очерченная на ладони,
но мановением азарта
врасплох захваченная в доме,
где мановению и жесту
казалось, не хватает только
еще не странствия, но шествия
растущего из вздоха…
* * *
III
О, мановение! Скажи мне –
ты только весело скажи,
слегка подталкивая – ж и в о!
и, замирая, – не д ы ш и…
броди, не причиняя боли
подошвам, улицам, пескам…
и как настойчивый католик,
лаская взглядом облака,
не простирая рук как падре
перед танцующей толпой
и повторяй, и пой, и падай
в объятья тихого п о с т о й…
Но только музыка как мука,
ломая белые персты,
чуть вдохновительнее звука
не выудит из темноты!
И это странствие и счастье
водить вдвоем по вечерам
как за руку, как для причастья
еще не точное п о р а…
и не заламывая пальцев –
о! неразгаданное т ы –
вплетать как в призрачные пяльцы
свое внимание в мосты,
вплетать серебряный и медный,
звенящий, вздрагивающий звук…
. . . . . . .
…когда-то с бала на Тотлебен
в каютном, палубном… к тому ж
вплетали собственные легче
чем тени – в тесные…
тела –
в мундиры
словно темень речи
во фразу точную ввела…
. . . . . . .
…так вспоминая то, что не было
грешным, пагубным, т в о и м
ты повторяешь – только небом
теперь и можно напоить
мое дыхание и след мой
на чутком, чувственном песке –
ее и мой, и на Монетной
ее растает манекен,
и мы расстанемся как руки
протяжно, горько-горячо.
Не помышляя о разлуке,
мы только н р а в и м с я еще.
* * *
Тотлебен – что это? Наряды,
офортик в рамке, отзвук шпор,
царящий воинский порядок,
герои, бастионы?
форт!
последний из непосещенных
гордячкой смуглой как султан –
он не приманивал девчонок,
а радостная суета,
и ночи белые как птицы
над сизо-синей полосой,
что не за ветреность так чтится,
а за наплыв ее косой
на борт наветренный и скользкий,
как телка гладкая, точь в точь
под дождиком… подумай, сколько
ты будешь помнить эту ночь?
* * *
И ты уже не позабудешь,
тебе никак не позабыть
глаза холодные как будни,
словечки резкие как б р ы с ь!
к а т и с ь н а к а т е р е, пацанка…
и сколько раз не повторяй –
грубей ли, плавнее как в танго,
или склонено как в рояль,
легко, внушительно, прилично –
что б белка – да без колеса…
не зарекайся, в это лично
я не поверил бы и сам.
* * *
А ты, еще не доверяя,
мальчишка, собственник, фразер
как бастион не покоряем
и не прощающий за все,
что лишь тебе противореча,
как небу ленточка тумана
претит…
не слишком ли беспечно
фортуна за душу поманит?
И на руке оставит почерк
холодных маленьких ногтей
и вот начнутся многоточья
и вдох, и выдохнуть не смей!
* * *
. . . . . . .
Не смей, упрямая, ни вздрогнуть,
ни резвым обручем
крутить как бы забытую подробность,
как сон утраченную нить,
не жди, нахальная, насмешки
взамен неловкой суеты
не потому, чтобы замешкавшись,
а просто – это ты
сама себе, не доверяя,
ломая логики лекало,
неровным почерком – не рябью
воды – но почерком нахальным
наискосок: – А ну, попробуй,
замри, зажмурившись, войди
в невероятные хоромы,
где только шепот впереди,
и только розовые бредни
и неразверзнутая тьма,
и свет – как топчешься в передней
и кажется сойдешь с ума…
* * *
Нас двое. Лодка. Штиль. Прохладный бриз,
а может быть, не бриз порыв сменяет,
а просто ветер стих и кружится круиз
импровизантный и исполненный слиянья?
Мы растянулись белым косяком,
шесть тихих птиц покачивают снасти,
но еле-еле… Мыслимо ли в ком
хоть слабое предчувствие ненастья?
Нет, лучше бы головомойки,
мзды за нетерпенье. Или даже проще –
такое ощущение, что ты
никак не соберешься в гости…
А где-нибудь пурга, ненастье, снег –
в высокогорном смелом переходе…
Темнеет. Штиль. Не сон и не ночлег.
И в воду загляделся пароходик…
* * *
Часть кончена. Ты – в пол лица,
едва угадывается профиль,
готовая и порицать,
и губы дуть, и супить брови,
ил немедленно на в ы,
едва оглядывая профиль
в ночи. И ночь, и часть – увы! –
закончена. И будет пробит
тот час, та точка бытия,
что тихою секундой бродит…
Конец. Конец главы, моя
смеющаяся в фас и в профиль.
* * *
IV
Не знаю, как тебя благодарить!
Наверное, боязнь внушает утром
не голос, что не смел заговорить,
а полость водяного перламутра.
Так по утрам заглядывает в дом,
чуть мельтеша в глазах и занавесках,
немного грустный, радостный притом
и озорной – из записных повеса –
не света блеск… Однако угадай,
найди наощупь правильное слово
шипучее как пенная вода,
и точное как запись протокола.
Ах! этим утром, запахнув халат
в купе вагона, в загородной даче
улыбчив и немного мягковат
присяжный иль народный заседатель.
Ногой переступая полосу –
светила росчерк на крыльце веранды,
без колебаний отдает под суд
жестянку кофе с фразой из Корана.
Ах! это утро – розовая муть,
и, расправляя паруса и плечи,
и движемся, и хочется заснуть,
бессонной ночи вспоминая вечность.
* * *
Не говоря напрасных истин,
но изредка произнося слова,
что в воздухе повисли
и паутиною висят,
пермолчим, пока надежда
не прикоснется горячо,
сменив упрямую одежду
на осторожное плечо…
И как во сне – плеснет фанданго,
перилла, лестница, фонтан,
цветная неаполитанка,
цветущий неаполитан…
и как во сне, который тает,
небезопасно вспоминать
сырое зарево потали
и позолоченную прядь
волос остриженных – не локон,
сентиментальный завиток
волос остриженных – а роком
заброшенных на волосок
от вырастающего з а в т р а
из непрестанного в ч е р а
– взыскующего или запросто
растающего в прах.
* * *
Мой птицелов, и ты забудешь песни
птиц любопытных, глупых и веселых,
свисток уронишь, клетку перевесишь,
запутаешь силки, рассыплешь зерна…
на отмели, где утопали травы
в песке, шурша, колючки кувыркались –
мы поздние любители отравы
затерянного терпкого дыханья…
мы водяные северные твари
и пятнадцатилетнем гибком теле,
в небьющейся и негорючей таре
проносим наши легкие потери.
Мне думается, ты меня не вспомнишь,
забудешь как о выдуманной мне,
потерянной в тиши окон и комнат,
в копилке зеленеющих монет…
Мой птицелов, и ты забудешь отмель
и как звенела злая стрекоза,
когда ворча, готовилась наотмашь
ударить в землю синяя гроза –
но мы с тобой целехоньки остались,
я твой слепец, упрямый поводырь,
казалось вот немного – и растаю
в смятенье ниспадающей воды.
Убогий кров, осколок парусины –
трещал как плащ, шумел как карнавал
и нас двоих укромных поразительно
с трудом и неохотно укрывал…
Я как-то недолюбливаю слякоть
и не люблю скрываться и терпеть –
какая жалость! – не умею плакать,
как не умею ластиться и петь.
Ту грубоват и я не многим лучше,
ты простоват, но не скажу – балда!
мы ничему такому не обучены –
есть отмель, мы, а дождик ерунда.
И есть один лоскут, по крайней мере,
один наклон нечесаных голов, –
мой птицелов, когда-нибудь, поверишь ли,
что ты птенец, а рядом – птицелов?
И сколько бы гроза не творожилась,
с дождем договорившись на паях…
Моя душа – упрямая пружинка,
я – женщина, в ней – маленькая я!
* * *
Не смей, упрямая, не смейся!
и просыпайся не спеша.
Был сумрак, штиль – ну хоть повесься
ты, пресноводная душа!
Разиня! Геную полощет!
Вам генуэзкую не быть,
мадмуазель! Бывайте проще,
не я приковывал рабынь
к веслам египетской галеры –
вот назидательный гарем!
Да что ж ты делаешь, холера!
Как телка глупая совсем!
И телка белая, как телка
почуяв свежую траву,
проделывает круг почета –
пусть кувырком, но наплаву!
Ну, наконец-то! наша рота
шесть белых маршевых утят
все вдруг метнулись к повороту,
и будто лебеди летят.
Не торопись, теряем ход мы –
стоянка, сети, суета…
я вспомнил грозовую отмель.
Но режет фалы капитан!
Сам он из города Бердичев,
где только сахарный завод
и есть… а все-таки придирчив
простой бердичевский народ!
Как сахар белого каленья
полотна белые легко
на абордаж берут Тотлебен,
не как-нибудь – а босиком!
. . . . . . .
Как занесло тебя, девчонка
на отмель? И собой само
не помню… где-то и почем-то
мы покупали эскимо,
я не выискивал причины,
она сама нашлась и вот…
а впрочем, здесь одни мужчины…
Не каждый – через одного.
* * *
V
Прощай, Тотлебен! Мы дотлеем!
Прощай, Тотлебен, и прости
сухую горсточку поленьев
оставленную на пути
назад…
и мы дотлеем точно
как тлела белая оса,
над парусом звеня заочно,
но так, что резало в глазах!
как тлела, пела и просила
у снастей, спаянных в одно
как бы подобие росинок
в двойной шестерке домино,
про то, как ей невыносимо,
как в ней немыслимо поет…
что как бы вплавь ее носило
часа четыре напролет…
* * *
Прощай! Раскачивая остов
к нам приближается причал…
Под занавес слетались осы,
а птица чистые – сейчас!
Прощай! мы проживем не щурясь
на ослепительный лоскут,
на неба вдох, на поступь улиц,
что даже вздохи берегут,
не то чтобы шаги… Шагаем,
лакаем лаковый асфальт,
то под дождем, то по-шакальи
оглядываясь, но – фатально
оглядываясь на прохожих
и улыбаясь на ходу –
прощай! ты пережит и прожит
последний брошенный редут!
* * *
Я понимаю – мы осколки,
скорлупки, пляшущие в такт.
Что я? я просто комсомолка,
А он наверно просто так…
Увы! знакомство без фамилий –
Вот уморительный пробел,
когда такое изобилье
имен и телефонных дел.
Я позвоню через неделю?
Или оставлю телефон?
Ну-ну, вы мало надоели.
Мерси, мсье-маэстро-фон!
* * *
Поговорили. Очень надо!
Мне ваше складное «пока» –
как дождь под зонтиком парадным
и не складным наверняка!
Стоишь – как выпрыгнул с балкона
под зонтиком на кустик роз –
попачкан, несколько поколот
и весь колючками оброс –
хорошенькое положенье,
еще подумает, что о н…
а, впрочем, есть прием вторженья
и способ, то есть, т е л е ф о н.
* * *
Когда бы чорт меня не сунул
к тебе за крашеную дверь,
и я тебя совсем босую,
нечесаную и в аме-
риканских фирмы – это ж надо!
а впрочем – как-то наплевать…
трепал пальто сквозняк парадной,
и позолоченную прядь
волос остриженных – не локон,
сентиментальный завиток
волос остриженных, а роком
от локона на волосок…
вот мы и топчемся, и только
с ноги… и хочется сказать,
как мне не нравились нисколько
твои никчемные глаза
и рот очерченный и крупный
картавый, каверзный, чумной…
и было как-то не губ, и
того, что было за спиной…
но если руки ловят воздух
и как бы падают, спеша
как бы сказать – еще не поздно!
Уже не складки вороша,
Или уже кусая локон,
как ворот тонкого пальто –
волос остриженных неловко
и непричесанных притом…
Какого чорта мы лепечем? –
нет, – это праздная листва
как дождик падает на плечи
и превращается в слова.
И ты, единственная, только
пусть надвое и сердце, и
скорлупку – на две равных дольки,
и как птенец – заговори!
Ты мой единственный посредник
прокрадывайся сквозь туман
за дверь…
мы все еще в передней
и, кажется, сошли с ума.
* * *
_____________________________________________
© Олег Павловский. СТРАСТВИЕ. Поэма.
Издательство «Борей-арт», 2000 г.
ББК 84
Па 12
ISBN 5-7187-0289-6
. |
