Их имена не выведены вензелями на форзатце библии,
Они не оставили мне своих воспоминаний и конечно же
никакого генеалогического древа. Но и покоя тоже:
бушующие сны в крови, не дающие мне, усталому, покоя.
Всегда были маленькими людьми, свои шатры
не разбивали на столбовых дорогах истории.
Газеты доходили до них редко, чаще из третьих рук,
и беду встречали как все божьи твари: что ж поделаешь.
Появляется древнейший: галилейский горшечник,
не интересовавшийся пересудами баб и рыбаков
о новом пророке, знал только свой гончарный круг и
сборщика податей, закончил жизнь на римской галере.
этот вечно гребёт по моей аорте против течения.
Или другой, ростовщик из Барселоны, в сводчатом подвале
проверявший монеты испорченными зубами:
расстался со своими деньгами, хоть и неохотно,
но бога своего не сдал и прославлял его громко
сто раз, пока огонь не достиг языка.
Этот приходит ко мне в горячке и с пылающей бородой.
Должен упомянуть ещё одного: рождённый девять лун
спустя после Киевского погрома, извозчик с васильковыми
глазами и соломенным чубом; пил, ругался как козак,
хлестал жену и целовал своего сивку. Просыпается он
во мне, катаю снежные комья и пою.
Маленькие люди, анонимные тени в моей крови,
и где то там же дрейфует потерянное звено.
Слишком устал, отыскать его, слишком слаб,
нести его дальше, а бог мой не посещает меня.
Alfred Gong. Genealogie
Nicht auf dem Vorsatz einer Bibel kalligraphiert
ihre Daten und gar keinen Stammbaum dem Letzten
hinterlassen. Doch Ruhe geben sie nicht: schlafen
im Blut und wettern als Träume mir Müdem.
Waren immer kleine Leute gewesen, ihre Zelte
standen nicht an der Landstraße der Geschichte,
Zeitung erreichte sie selten, aus dritter Hand meist,
Unheil begegneten sie wie Gottes Tiere: unerfindlich.
Auftaucht der früheste Ahn: ein gallischer Töpfer,
hatte kein Ohr fürs Geschwätz der Weiber und Fischer
vom neuesten Messias, kannte nur Drehscheibe und
Steuereinnehmer, endete auf einer römischen Gelja; –
und rudert unendlich durch meine Aorta stromaufwärts.
Oder ein andrer, bus zu Barcelona in einem Gewölbe
Münzen mit seinen lödierten Zähnen prüfte –
trennte sich von seinem Gold, wenn auch nicht leicht,
doch seinen Gott gab er nicht auf und grüsste ihn
hundertmal laut, bis das Feuer auch seine Zunge erreichte.
Der besucht mich im Fieber mit brennendem Bart.
Noch einen muss ich erwähnen: Geboren neun Monde
nach dem Pogrom von Kiew, ein Fuhrmann mit Kornblumen–
augen und goldenem Scheitel, trank, fluchte wie ein Kosak,
peitschte die Frau und küsste die Schimmel. Erwacht er
in mir, ball ich den Schnee und singe.
Kleine Leute, anonyme Schattenläufer durch mein Blut,
und darin driftet irgendwo die verlorene Staffel.
Zu müd, sie zu finden, zu schwach, sie weiter zu tragen,
und mein Gott bleibt mir unsichtbar. |
