. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …Пойдем туда, где все сейчас грустят. Пускай они узрят, что в мире зла нет.
Пойдем туда, где реки все блестят,
как твой кинжал, но плоть ничью не ранят.
Пойдем туда, где ждут твои стада
травы иной, чем та, что здесь; где снится
твоим шатрам тот день, число когда твоих детей с числом песка сравнится… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . (Иосиф Бродский. Исаак и Авраам)
глифики
В природе всё резонно... Суть вещей в ней сводится к тому, что мир изменчив. Не так журчит по осени ручей, а в небе вместо сини чаще млечность. Уютно быть в дремотном полусне, раскачиваясь мерно, словно Будда... Там — побывать с собой наедине и не считать растерянно минуты. Деревня спит в преддверии зимы… Не слышен лай собак и ругань уток, – пространство тонет в сумерках немых без песен, болтовни и прибауток. Застыл, как сфинкс, на лавке серый кот, недавний пыл угрюмо вспоминая; в хлеву корова медленно жуёт пучок травы, накошенной ей с мая… Октябрь уходит... он исполнил роль, собрав листвы сухой аплодисменты. Ноябрь готовит пряность — на рассол — и прочие пикантные презенты. С утра шёл дождь... поплакал и утих — сбежал в тоске к соседнему посёлку. Ему на смену с высей ледяных просыпалась крупа... но ненадолго. Едва осевши рваной полосой, колючий снег растёкся, как чернила, и заструился пепельной слезой под мостик из кедрового настила. Во всём сквозит размеренность, покой, как будто мир охвачен постоянством, а если вдруг терзаешься виной, то это лишь намёк... на кантианство... «Ничто не вечно», – был Сенека прав... с Екклесиа́стом кто не согласится? Когда стоишь у тайных створок в Навь, всё в этой жизни — узы и темница. Блик от луны скользнул в дверной проём, посеребрив на лестнице перила, где бабочка с изломанным крылом, заснув навеки, гли́птикой застыла...
Послесловие:
Иллюстрация— репродукция картины художника Дмитрия Левина *(1) кантианство — концепция, основанная на глубочайшем анализе познавательного процесса. О том, каковы вещи сами по себе, – полагал Иммануил Кант, – мы ничего не знаем. Мы знаем лишь явления, то есть представления, которые они в нас производят, воздействуя на наши чувства, т.е. предметы существуют вне и независимо от сознания, однако их сущность непознаваема. Познаваемо лишь внешнее, доступное ощущению. *(2) Екклесиаст — книга, согласно раввинской традиции, написанная царём Соломоном, провозгласившая (1:2): «Суета сует! Всё — суета!»; в последующем стихе задаётся основной экзистенциальный вопрос, которым пронизана остальная часть книги: «Какая польза человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?», выражая мысль о том, что жизнь как мудрых, так и глупых людей заканчивается смертью. В свете этой кажущейся бессмысленности людям предлагается наслаждаться простыми радостями повседневной жизни, которые являются дарами Божьей милости. Завершается Книга наставлением: «Бойся Бога и соблюдай его заповеди, ибо это долг всего человечества. Ибо всякое дело Бог приведет на суд, всякое тайное деяние, будь оно добрым или злым». *(3) Навь — мир мёртвых в русском неоязычестве, одна из сторон бытия *(4) глиптика (или глифика) — нечто вроде кристаллизованных воспоминаний, сгустившаяся форма условных временных отрезков, заключённая в единое целое и хранимая для последующего открытия. Как и весь Апокриф, глифики — это творения Хермеуса Моры (принца даэдра), каждая глифика содержит определённую часть знания или воспоминания.
Здесь в сфере духа текутреки забвения, из которых пьёт Психея, в них она погружает свою боль; здесь смягчаются, превращаясь в сновидения, мрачные призраки жизни и, озаренные светом, превращаются в очертаниясияющей вечности. (Георг Вильгельм ФридрихГегель) Иосиф Бродский. Исаак и Авраам(отрывок из поэмы) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …Дождь льётся непрерывно. Вниз вода
несется по стволам, смывает копоть.
В самой листве весенней, как всегда,
намного больше солнца, чем должно быть
в июньских листьях, — лето здесь видней
вдвойне, — хоть вся трава бледнее летней.
Но там, где тень листвы висит над ней,
она уж не уступит той, последней…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . …Раскачивает дождь замо́к из стали.
Горит свеча, и виден край листа.
Засовы, как вода, огонь обстали.
Задвижек волны, тёмный мрак щеколд,
на дне — ключи — медузы, в мерном хоре
поют крюки, защелки, цепи, болт:
все это — только море, только море.
И все ж она стремит свой свет во тьму,
призыв к себе (сквозь дождь, кирпич, сквозь доску).
К себе ль? — О нет, сплошной призыв к тому,
что в ней горит. Должно быть, к воску, к воску.
Забор дощатый. Три замка в дверях.
В нем нет щелей. Отсюда ключ не вынут.
Со всех сторон царит бездонный мрак.
Открой окно — и тотчас волны хлынут.
Засов гремит и доступ к ней закрыт.
(Рукой замок в бессильной злобе стисни.)
И все-таки она горит, горит.
Но пожирает нечто, больше жизни.
Пришла лиса, блестят глаза в окне.
Пред ней стекло, как волны, блики гасит.
Она глядит — горит свеча на дне
и длинными тенями стены красит.
Пришла лиса, глядит из-за плеча.
Чуть-чуть свистит, и что-то слышно в свисте
сродни словам. И здесь горит свеча.
Подсвечник украшают пчелы, листья.
Повсюду пчелы, крылья, пыль, цветы,
а в самом центре в медном том пейзаже
корзина есть, и в ней лежат плоды,
которые в чеканке меньше даже
семян из груш. — Но сам язык свечи,
забыв о том, что можно звать спасеньем,
дрожит над ней и ждет конца в ночи,
как летний лист в пустом лесу осеннем. (1963 год)
