Упала мне в руку
нежданно серёжка ольховая,
гонимая ветром,
не зная куда и зачем ей летать.
Стою не дыша,
не желая прилёт обосновывать,
и разве возможно
причастность здесь обосновать.
Себя растворив
в шелковистом дрожанье касания,
признав превосходство
момента над сонмами дней,
пылинкою став
вместе с ней твоего непризнания,
величием рока
в созданье живых повестей.
Лежала серёжка
почти не дыша – невесомая,
эта встреча с рукой
для неё был удачный зигзаг,
и мне не казалась
она уж такой пустяковою:
двум путникам ночи,
в значенье повысив, даруя очаг.
И не было в этом
знамения или пророчества.
Остаться собой
неделимой давался мне шанс,
её не отбросив,
чтоб не оказаться
изгоем с душой на обочине,
а в качестве новом
для жизни, продолжить альянс.
Судьбу не казни,
да и мир, чтоб в покое оставлен был,
но только себе
не давай к маете привыкать,
меняя причал,
без отметин, царапин, причаленным,
не бойся быть новым,
уверенным, и доплывать.
Не жди когда мир
мановением чуда изменится,
трансформируйся сам,
управляя капризностью догм,
что бросают запреты
в кружение мысленной мельницы,
закрутив их полётность сомненьем,
прервав монолог.
Отпуская, прости:
поспеши к неизведанным качествам.
К новым встречам с собой.
За пугающей далью огней
ждёт опасная жизнь,
и ребячливое дурачество,
и свобода, что сердцу
желанней всего и милей.
«С чего это я?
Да с того, что одна бестолковая
кукушка-болтушка
мне долгую жизнь ворожит.
С чего это я?
Да с того, что сережка ольховая
лежит на ладони, и
словно живая дрожит…»
|
