William Blake
Holy Thursday
Is this a holy thing to see.
In a rich and fruitful land.
Babes reduced to misery.
Fed with cold and usurous hand?
Is that trembling cry a song?
Can it be a song of joy?
And so many children poor?
It is a land of poverty!
And their sun does never shine.
And their fields are bleak & bare.
And their ways are fill'd with thorns
It is eternal winter there.
For where-e'er the sun does shine.
And where-e'er the rain does fall:
Babe can never hunger there,
Nor poverty the mind appall.
Святой четверг
Нельзя святым сей день назвать,
когда земля богатств полна,
но есть детей голодных рать.
Скажите: чья же в том вина,
когда богатый ростовщик
им подаяние суёт?
Понятно, что он временщик
и вместе с роскошью умрёт…
Но крик детей не песня, нет,
когда и днём ночная тьма,
когда кругом лишь чёрный цвет,
когда в стране царит зима.
Там, где животворящий свет,
где нет духовной глухоты,
и на бездушье есть запрет –
там нет и детской нищеты.
The Crystal Cabinet
The maiden caught me in the wild,
Where I was dancing merrily;
She put me into her Cabinet,
And lock’d me up with a golden key.
This Cabinet is form’d of gold
And pearl and crystal shining bright,
And within it opens into a world
And a little lovely moony night.
Another England there I saw,
Another London with its Tower,
Another Thames and other hills,
And another pleasant Surrey bower,
Another Maiden like herself,
Translucent, lovely, shining clear,
Threefold each in the other clos’d—
O, what a pleasant trembling fear!
O, what a smile! a threefold smile
Fill’d me, that like a flame I burn’d;
I bent to kiss the lovely Maid,
And found a threefold kiss return’d.
I strove to seize the inmost form
With ardour fierce and hands of flame,
But burst the Crystal Cabinet,
And like a weeping Babe became—
A weeping Babe upon the wild,
And weeping Woman pale reclin’d,
And in the outward air again
I fill’d with woes the passing wind.
Хрустальный кабинет
В лесу я девой был пленён,
когда настал рассвет,
и был ей сразу заключён
в хрустальный кабинет.
На вид он был, как золотой,
внутри был странный свет…
Мне мир открылся непростой,
каких, наверно, нет.
Не та в нём Англия была
и Лондон был не тот,
и Темза не туда текла.
Там жил чужой народ!
И девушка была не та,
поймала что меня.
Нерукотворна красота,
глаза полны огня.
Красавиц было даже три!
Как бы одна в другой.
Не верите? Держу пари!
Улыбкою тройной
я очарован был, друзья,
и поцелован был,
о счастье, троекратно я
и в небо духом взмыл.
Вдруг развалился кабинет,
распался на куски.
Я, закричав: – Не надо, нет!,
заплакал от тоски…
…Младенец предо мной лежал,
и мать над ним в слезах.
Беду мне ветер навевал
и безотчётный страх…
London
I wander thro' each charter'd street,
Near where the charter'd Thames does flow,
And mark in every face I meet
Marks of weakness, marks of woe.
In every cry of every Man,
In every Infant's cry of fear,
In every voice, in every ban,
The mind-forg'd manacles I hear.
How the chimney-sweeper's cry
Every black'ning church appals;
And the hapless soldiers sigh
Runs in blood down palace walls.
But most thro' midnight streets I hear
How the youthful harlot's curse
Blasts the new-born infant's tear,
And blights with plagues the marriage hearse.
Лондон
По узким улочкам брожу
вдоль Темзы, медленной реки,
и в лицах встречных нахожу
приметы горя и тоски.
И в каждом крике мне слышны
несчастье, страх; и плач детей,
а в звуках гулкой тишины -
предвестье гибельных страстей.
Я вижу: плачет трубочист;
собора закопчён фасад;
что тускло-бледен и землист
цвет лиц у спившихся солдат.
Уж полночь скоро. Из больниц
детей недужных слышен рёв.
И крики городских блудниц
несутся с улиц и дворов.
|
Талантливо, как всегда!
