* * * Всем трудно, всем — собакам, лошадям, деревьям, травам. Всем без исключенья. И нам, конечно. Жить — и приключенье и риск большой, как бегать по путям, где поезда… Всё ж стоит рисковать. Ведь только здесь и может отыскаться возможность приласкать и приласкаться, и рук родных из рук не выпускать.
(Лариса Миллер)
Автор картины — художница из ЮАР Мария Магдалена Остхейзен
стихла суета...
Затихла в полночь суета дневная,
я замерла в почтительном поклоне,
минувших дней моменты поминая,
шепчу прошение Иисусу и Мадонне, –
раскаюсь искренне, что та ещё заноза,
упрямый норов — ипостась не «ах»!
Максимализм, преследующий в прозе,
давно уже, как байка, на устах…
Я не люблю уступки… но не злюка.
Скорее я — мечтатель и чудак.
Случалось — хулиганила от скуки, –
всегда кормила уличных собак…
И восхищалась стойкостью героев,
мечтала о заветных парусах, —
надеялась судьбу свою построить,
расписывая в солнечных тонах…
Надежда будет явной иль безликой,
иль колкой, словно острая игла, –
ждёшь фейерверка — истлевают блики,
небесный свод затягивает мгла…
Касаемо любви, — то тут кадриль!
сплошная пытка в области подвздошной,
и тошно от сознания: Ты — пыль.
Прилипший мусор на её подошвах…
Заламывая пальцы в пустоте,
опять в смятении молитвой дышишь
и снова шепчешь в ней слова не те —
бессвязные звучат всё тише, тише…
Не веселят уже ни плутни, ни софизм,
и как не хороводить эту муть? —
скребёт внутри кондо́вый нигилизм,
так вышло — я не верю никому.
И хочется забыть ненужность встреч,
не ощущать ни капельки надежды, –
сбежать от выбора, в укрытие залечь,
прикинуться заблудшей и нездешней…
Какой резон метаться и кричать?
Терзаний плен давно уж через край, –
недуг вины на сердце — как печать…
Не все поэты попадают в рай.
Послесловие:
* подвздошный (анат.) — находящийся между рёбрами и животом
Бродячий пёс — музыка – Глеб Корнилов; стихи – Леонид Корнилов
Post scriptum: Эдуард Асадов. Стихи о рыжей дворняге
Хозяин погладил рукою лохматую рыжую спину:
— Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою, но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник и скрылся под гулким навесом,
где пёстрый людской муравейник вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу. И лишь за знакомой спиною
следили два карие глаза с почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа сказал: — Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы… А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался, взревел паровоз что есть мо́чи,
на месте, как бык, потоптался и ринулся в не́погодь ночи.
В вагонах, забыв передряги, курили, смеялись, дремали…
Тут, видно, о рыжей дворняге не думали... не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то — по шпалам, из сил выбиваясь,
за красным мелькающим светом собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова, в кровь лапы о камни разбиты,
что выпрыгнуть сердце готово наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы вдруг разом оставили тело,
и, стукнувшись лбом о перила, собака под мост полетела…
Труп волны снесли под коряги… Старик! Ты не знаешь природы:
ведь может быть тело дворняги, а сердце — чистейшей породы!
