Гляжу туда, где нас уж нет

Гляжу туда, где нас уж нет,
как призрак оперы в подвале
неясный оставляя след
где будет виден он едва ли.
И разбирая ваш портрет
на линии и на овалы
и дым вонючих сигарет,
бреду в картон мемориала,
где ваш забытый силуэт
и подростковый ваш фальцет
мне сердце резче подсказало.

Там есть еврейский мальчик Вова
(вторая парта у окна),
в тетрадке Вовы нарисован
девиз крутого пацана.
А фильм новый – стопудовый,
в кино к Никулину айда,
смешит там нас любое слово,
по кайфу нам белиберда,
над ней смеяться будет клёво,
а про монаха из «Рублева»
ещё не знали мы тогда.

Он пел про зайцев на экране,
а мы, под стук своих сердец
всё ждали, затаив дыханье,
когда же лифчик наконец
отстрелит пуговицу. Даме
зал очень сопереживал,
а где-то близко, во Вьетнаме,
забитый негр маршировал,
обманут вражьими речами,
он нёс как гирю за плечами
антивоенных шествий вал.

И поделом ему, мы знали,
что наша правда лучше всех
и чтобы негры не страдали
и чтоб Америки морпех
услышал доводы морали,
встречали праздник мировой
и в ноябре в колоннах ждали
пока пройдёт танкистов строй.
На пиджаках отцов блистали
времен тех знаки и медали
и гвардии значок простой.

У Вовы знаменитый дед,
герой труда и обороны,
его большой авторитет
для Вовы крепче бастиона.
Пройдёт совсем немного лет
и он уже начальник цеха
- начинку лепит для торпед
и умывальники для смеха.
Наперекор грехам анкет
закрытый кончив факультет
он оседлал волну успеха.

Имел семью и дачу, дома
среди изданий подписных
генсека книги – все три тома,
труд журналистов продувных.
Входил всегда в бюро райкома
и водку пил по красным датам
и доказать умел любому,
особенно когда поддатый,
верней научной аксиомы
про разложения симптомы
у буржуазных ренегатов.

Еще был в классе мальчик Дима,
пусть туповат, но свой пацан,
немного разве нелюдимый -
он говорил, что весь в отца.
Что ж, без огня не будет дыма,
когда построили трамплин
он прыгнул от берез любимых
к отцу на родину – в Берлин.
Болтают, что там мягче зимы
и там он человек ценимый
и всей Европы гражданин.

Живи и дальше школа наша,
она других не хуже школ,
там Саша, Стёпа и Наташа,
одна казашка и хохол,
корейцы, греки и чуваши –
живи и дальше наша школа
(забыл – ведь было две казашки),
а впрочем это лишь осколок
от флагов, башен и ромашек
и на трибуне старикашек,
и развеселых комсомолок.

Ну как, уже ты забалдел? -
меня допытывался Саша –
стакан портвейна не предел,
тем более мы пьём из чашек.
Студентом Саша овладел
искусством убивать микробы
раствором спирта. И прицел
на продолжение учёбы
был взят неверный. Почернел
и в райотделе он осел.
Ну а добил его Чернобыль

спустя пятнадцать долгих лет.
Сначала бегал он по бабам,
потом сменил приоритет
и на шабашке стал прорабом
и вечный дефицит монет
его таскал по всем колхозам,
где плюнув на врачей запрет
он спирт мешал уже с глюкозой.
В Чернобыле сей винегрет
добил его иммунитет
и жизнь он кончил серой прозой.

У Стёпы папа режиссёр,
он самый первый среди наших
снял со стены своей ковёр
и пить из маленьких рюмашек
балтийский предпочёл ликёр,
а бомбу с бормотухой в раже
одолевал он лишь на спор
и после долго у параши
нам выносил он приговор
и рвался на степной простор
там где кино снимал папаша.

Его магнитофон «Комета»
на шатком столике хрипел,
про участь злого диабета
в нём Галич с оптимизмом пел –
такой вот гимн стране Советов –
и Степа чувствовал острей
несчастную судьбу поэта,
и жизнь понимал верней,
а на исходе школы, летом,
познал все радости минета
он первым средь своих друзей.

Наташу покорил Баталов.
В кино природы смысл искал он,
ну а её душа взлетала,
всего ей в жизни было мало,
а в разности потенциалов
струёй смертельной возникала
в экранах серия сигналов.
Себя она воображала
у тех экранов. И желала
там оставаться до финала.

И после университета
в Дубну уехала Наташа,
а там сплошные гамма, бета
и самый воздух там заряжен
стремленьем получить ответы
на как? и, главное – зачем?
и изучить устройство света
посредством проводов и клемм
и прочих неживых предметов.
Но не нашла она просвета,
природы сфинкс остался нем.

То время, словно шнур бикфордов
сгорело, превратилось в пыль
сожрав партийцев толстомордых
и тонкомордых простофиль.
Иная вслед пришла когорта –
охранник, мытарь, бизнесмен,
торговец и чиновник гордый,
какой-то Думы чей-то член -
пестра палитра натюрморта.
Ох трудно быть в понятьях твёрдым
и жить в эпоху перемен.

А нам на долю две достались
что стало явным перебором,
как будто с горкой дигиталис
в рот запихали, мухомором
успешно завершив катализ.
Но результат пока неясен,
глубокомысленный анализ
был заменён набором басен,
а мы барахтались, оскалясь,
и перемочь себя пытались,
ни капли не храня в запасе.

Сейчас не времена Шекспира,
у нас теперь оттенки, тени,
про смысл что хочешь фантазируй
и всё найдёшь в его сплетеньях.
В экранах выставка кумиров,
но вместо лиц лишь муляжи,
свисти ты или аплодируй -
другого ты не заслужил,
нет никакого ориентира
и лишь торчит на морде мира
вставная челюсть старой лжи

Вокруг кричат – мы снова входим
всё в ту же реку, но вода
нас в этот раз совсем поглотит
и пропадём мы без следа.
Кто знает. В этом хороводе
всё меньше сверстников моих,
мы сами по себе уходим,
в цепи событий мировых,
для нас уже нет места вроде,
другие вольно, на природе,
соображают на троих.

А жизнь долгая, как титры
американского кино,
и не осилить уж поллитру
давным-давно, давным-давно.
Вода уже на дне клепсидры
и впереди ждёт лукоморье
где подведут итог нехитрый
и всё расскажут в приговоре.
Так что дружок мой, слёзы вытри -
невежливо пред ликом Митры.
Чао, бамбино, сорри.

Иных уж нет, а те далече
я сам уже давно не тот,
болит всё чаще у предплечья,
подводит иногда живот,
но в тишине ночи пустой
я сам себе противоречу
не видя истины простой,
доступной для любых наречий:
вот палка, палка, огуречек
и на подмостках – человечек,
а вышел раз, не падай – стой.