. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, – и каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг!
(Александр Кочетков. Баллада о прокуренном вагоне)
С любимыми не....
Ты будешь искать меня
с му́кой нездешней
в зыбучих рассветах и пенных приливах,
среди океанов лазурных безбрежных, –
в каких-то далёких скалистых заливах.
Мой голос
ловить в завываниях ветра,
отыскивать след на песчаных просторах,
и словно на мускус кошачьей виверры
каким-то больным и измученным зверем
бежать,
и улавливать каждый мой шорох….
И кровь у виска
будет бешено биться,
внутри пробуждаясь с неистовой жаждой, –
там станут мелькать всевозможные лица,
мой образ тебе примерещится
в каждом…
В скандальном плену сокровенного бреда
мой облик случайной размытою тенью
в тебя окружающих пепельных средах,
как отзвуком сиплым
нелепых запретов,
проявится видимым лунным затменьем…
Припомнишь,
как мудрые нам говорили:
с любимыми-милыми не расставайтесь!
В преддверии вечности — миг,
как мерило,
корнями и кровью внутри прорастайте….
Не вымолить нам вожделенного чуда,
тот свет исцеляющий хмарь поглотила,
священное слово осталось под спудом,
в крови бесновалась стрелецкая удаль,
любовь пригвоздили, —
померкло светило.
Пожалуй, всё верно,
судьба нам такая —
застряли в груди её ржавые стрелы.
Взращённое с болью в безвестии канет, –
какая любовь,
коли сердцем незрелы…
Вращает нас, щепок, угрюмое стремя
гремучей тоски ядовитой, бездонной, –
и так, что до крови — несносное бремя….
Песком серебрится,
ссыпается время
раскаяньем поздним в пустые ладони.
Послесловие:
PNL — A l'Ammoniaque (В Аммиаке)
* * *
У неё глаза, в глазах ручьи, всем бы хороши, да вот ничьи,
у неё глаза, в глазах лучи — светят, да так ярко — хоть кричи,
а она смеётся — как поёт, только повернётся — все её,
будто все немы́ от этих глаз, только были мы — не стало нас.
Кру́гом закружилась голова, а она ушла жива, жива.
Закатилась темень под ребро, будто бы на темя — топором,
будто бы метели серебром, будто бы на теле, как пером:
«Не грусти, не бойся, не тревожь, небо голубое, ты живёшь,
если не умеешь — не живи, до свиданья, чао, се ля ви».
Время утекло, завял цветок, можно под стеклом сушить итог,
памятный сюжет сложить в альбом и сидеть, стучать о стенку лбом.
Натяну пальто, надену шарф, выйду на прогулку не спеша.
Тереблю Садовое кольцо, только вдруг — знакомое лицо.
А ведь это мог быть жребий мой, дома муж сидит больной,
хромой, холодно и ветрено зимой, а она по льду бредёт домой.
Доползти до две́ри, свет зажечь, только ведь она мертва уже.
А вот я больна, стара, пьяна, всё брожу по улице одна,
всё брожу по улице тайком и грожу кому-то кулаком.
Всё стучу по снегу каблуком, всё в грязи рисую молоком —
не пойму, с чего бы мне грозить, трудно веселей изобразить.
Всё же на дворе зима темна, я немолода, зато одна,
а зачем порой болит в душе — никому неведомо уже.
Захожу во двор, где нет ветров, спит на тёмной лавке бомж Петров,
знаю сорок лет того бомжа, сорок лет вот так он спит, дрожа.
Принесу газету, постелю, может, я тебя, Петров, люблю,
и пойду домой еду жевать, ах, зачем же всё же я жива…
