Я не воюю больше — сложены мечи
на антресолях,
и в чехлах — кинжалы,
и рог сигнальный боевой молчит,
покрылось пылью старое забрало…
Я поняла —
не выиграть всех войн,
и в мире этом, до корней погрязшем
во лжи и фарисействе — всех обойм
не хватит.
Где одно лишь важно —
убрать с пути и раздавить любого,
сверкая звёздами затёртых эполет,
служа гордыне…
А под эгидой Бога
нет победителей, и побеждённых — нет…
Ведь там — в его чертогах — Благодать!
Там только Свет извечный, не слепящий,
и тот, кто ищет ТАМ —
всегда обрящет, –
сокровищ не считают там, чтоб их отдать.
Там музыка волшебных дивных сфер
звучит фортиссимо,
но не терзает уши,
минуя сети подсознательных трансфер —
играет только тем, кто может слушать…
Там нет препятствий,
чтобы их одолевать,
не колют шпорами, не шьют хвоста кобыле,
там целей нет, чтоб ради них предать —
там о войне давным-давно забыли……
Нет серебра, чтоб за него продать, –
а из реликвий —
лишь алмазный стержень
и руки Бога,
чтобы хранить и удержать…
и Истинное Слово — Он тебя удержит.
Послесловие:
Machete — Крепче меня держи
Юрий Левитанский. Иронический человек
Мне нравится иронический человек.
И взгляд его, иронический, из-под век.
И чёрточка эта тоненькая у рта —
иронии отличительная черта.
Мне нравится иронический человек.
Он, в сущности, — героический человек.
Мне нравится иронический его взгляд
на вещи, которые вас, извините, злят.
И можно себе представить его в пенсне,
листающим послезавтрашний календарь.
И можно себе представить в его письме
какое-нибудь старинное — милсуда́рь.
Но зря, если он представится вам шутом.
Ирония — она служит ему щитом.
И можно себе представить, как этот щит
шатается под ударами и трещит.
И всё-таки сквозь трагический этот век
проходит он, иронический человек.
И можно себе представить его с мечом,
качающимся над слабым его плечом.
Но дело не в том — как меч у него остёр,
а в том — как идёт с улыбкою на костёр
и как перед этим он произносит: — Да,
горячий денёк — не правда ли, господа!
Когда же свеча последняя догорит,
а пламень небес едва ещё лиловат,
смущённо — я умираю — он говорит,
как будто бы извиняется, — виноват.
И можно себе представить смиренный лик,
и можно себе представить огромный рост,
но он уходит, так же прост и велик,
как был за миг перед этим велик и прост.
И он уходит — не́кого, мол, корить, —
как будто ушёл из комнаты покурить,
на улицу вышел воздухом подышать
и просит не затрудняться, не провожать.
