Давно у последнего края Харон ждет холодный, как лёд.
Я все упустил, полагая, что лучшее время придет.
Казалось, что есть еще много в запасе и весен, и лет,
да только отмерено строго нам века, и бонусов нет!
А я не почувствовал даже, как капля за каплей в песок
ушел, завершившись однажды, мне щедро отпущенный срок.
Вся жизнь — череда сожалений от невосполнимых потерь.
В ней мало прекрасных мгновений и в счастье не найдена дверь.
Лишь сбоку вдоль длинной дороги могилы родных и друзей.
как будто безмолвный и строгий укор от печали моей.
И память огарком лучины, чей проблеск едва уловим,
являет не детства картины, а грез не исполненных дым.
Как много того, что не сделал: боялся, не смог, не успел…
«Люблю» не написано мелом с виньеткой из сердца и стрел
в подъезде напротив квартиры, где девочка милая спит.
И с горной вершины Памира не сэлфил заоблачный вид.
Не прыгал с подножки вагона на полном ходу в темноту.
Не корчил при дамах барона, на лошадь поставив не ту.
Не плавал в Панаму и Ниццу на лайнере белом в круиз,
и в Риме хваленною пиццей не пичкал прожорливых птиц.
Не крался ночами к соседке проверить на прочность кровать,
и даже в Афгане в разведке мне не удалось побывать.
Не мчался в гремящей ракете, дырявя собой небеса,
и только порой в интернете рассматривать мог чудеса.
Сидел дома с книгою в кресле, читал про героев лихих.
Вставал за тетрадкою, если на ум приходили стихи.
Женившись на старой подруге, прожил без любви много лет.
Мне пофиг лавины и вьюги, я самый простой домосед.
С друзьями на речке рыбачил. Мой тур: берег - лодка - вокзал.
Не верил в шальную удачу и попусту не рисковал.
Я не был высоким блондином — мажором в машине крутой.
Трудился, рвал жилы и спину, теперь ухожу на покой…
Журавль недоступный кружится под марша прощального медь.
Из рук выпускаю синицу на вольную волю лететь!
|
