Веков прошедших тайные открытия,
Заласканные мудростью отцов,
Выходят с незапамятных укрытий,
На радость пьяных душ ловцов.
И этих тайн нелегкая завеса,
Спадая пеленою с милых глаз,
Живительной водою интереса,
Напаивает душу всякий раз.
Восторженность любви волной накатит,
Омоет недоступности гранит.
Во исключение забытых всеми правил,
Стрелой Амура в сердце залетит.
И дух восторженности, к древу пригвожденный,
Вдруг зашумит, как в море ураган.
И наш пиит, безумьем пораженный,
Подтянет к сердцу недоступный женский стан.
Любовница улыбкой отметится,
В пространство отпустив задорный смех.
А шуток полуголых куралесица,
Сотрет из разума следы прибитых вех.
Забудет он, что в мире было трепетным,
Кого лелеял и на руках носил,
И ворохи, детей поднявших лепета,
И пустословие. Глаголив, как Зоил,
В кругу друзей и полуночных девок,
Когда предчувствиям ближайшего конца,
Предпочитал мелодии распевок,
Отбросив в сторону остатки от венца,
Ни славы не желал, ни долголетия.
Все опостылело в канун тысячелетия.
Он чувствовал, что милая любовница
Потупив сонно детские глаза,
Как в древности бесплодная смоковница,
Не принесет ни славы, ни плодА.
Что в ней живущие бестыдство и безнравственность,
Лукаво брызнув девичьей слезой.
Благословятся шелками парадности,
И вознесутся над родной землей.
И светлою улыбкою поручится,
В ненастный день предательства порок.
Души неверной черная безвкусица,
Зальет вином страданья вешних строк.
Тогда пиит, растерянный и грустный,
Глотнув из чаши доли горькой яд,
Дабы не слыть, в миру последним трусом,
Надев по случаю торжественный наряд,
Взял чашу золотую, что устами,
Заласканна от кромки и до дна,
Истресканную зноем ожиданий,
В пределах лихородочного сна.
Под звук стенаний приглушенных старой звонницы,
Убрал с груди Морфеем воскрешенный сон,
И вместе с ним объятия любовницы,
Отвесив ей, бесстыднице, поклон.
Отморщившись похмелием весенним,
Под сенью тополей, больной пиит,
Накрыв ее объятием последним,
Шагнул в лазурь, где сверху вечность зрит.
|