В канун весны деревья замолкают.
Иначе ль , смогут камни говорить?
В них нет желанья каменного рая-
Их наваждений путается нить!
Меняют цвет и плотность - для подсказок.
Они бесстрастны к сути амальгам,
В плену пространств, основ и штампов разных,
Прислушиваясь к звукам белым гамм.
Гроза объяла небо голубое.
По первой хрупкой зелени травы
Бежали от дождя мальчишек двое
С каким-то дерзким кличем боевым.
Один упал, споткнувшись о корягу-
Ушиб колено, в ссадинах рука.
Второй – лишь посмеялся над беднягой
И, скорчив рожу, к дому поскакал.
Там прыгнул на диван, не раздеваясь.
На плечи – плед, под ноги - мягкий стул.
И выдав: «Да, погодка штормовая!»,
Он весело на бабушку взглянул.
А та - тихонько у окна стояла.
На выцветших глазах ее сухих
Дрожащей пеленой печаль опала.
Тоска поджатых губ – суровый штрих.
Ждала, пока хромая, до дивана
Добрел ее второй, промокший внук.
Печенье поднесла, промыла раны,
Присела рядом и запела вдруг:
«…Тате, их данк дир,
Тате их лейб дир,
Вейле их бин аид,
Тате, их данк дир,
Тате их лейб дир,
Вайле их хоб дир либ»
Прислушиваясь к незнакомой речи,
Жевал печенье дерзкий мальчуган,
Второму – зыбкой дрожью било плечи.
Просил : «Бабуля, слышишь, перестань!
Я знаю - эту песню пели в гетто
Евреи в Кельме. Знаю и про Лодзь.»
И бабушка вздохнула: « Но об этом,
Молчать мне очень долго довелось…»
На меленькой морщинистой ладони
В оправе потемневшей серебра
Слезой застыла глубины бездонной
Небес лазурь и моря бирюза-
Аквамарин.
“Хранитель счастья – скажут,
Но этот камень видел горя суть -
Беду, что людям выпала однажды,
В ту ночь, когда никто не смог уснуть.“
Там, в камне возникало нечто злое -
В жестокий, запредельный мир портал.
Казалось, вспомнив давнее былое ,
Он бабушкин рассказ отображал.
“Посты сторожевые, километры
Колючих ограждений, патрули,
Дома - все пахло страхом. В руки смерти,
Сломавшиеся, там на пули шли.
Нацисты никого не пожалели -
Щедры на издевательства и смерть .
И в гетто изолировав евреев
Их обрекали в горе озвереть.
Я побиралась сиротой в то время.
Война вершила страшный свой закон,
Но, в гетто, мать двух мальчиков евреев
Мне кров дала. Не каждый был спасен,
хоть взгляд цеплялся за бездонность неба,
А жизнь - за тело, хрупкое весьма.
И стоил цианид дешевле хлеба,
А голод истязал, сводил с ума,
Но люди выживали! Как умели,
Друг другу память не давали сжечь!
Для многих в гетто стало главной целью -
Запомнить, выжить и урок извлечь!
В сорок четвертом, к высылке - приказом,
Собрать сказали стариков, детей.
Что это значит, догадался каждый.
Последним словом бился пульс - « успей!»
Читали люди Тору. Пели вместе:
«Ата бехартану… аавта отану
верацита бану» . И в каждом жесте,
касанье, взгляде - был итог всему
Горели там сердца , делясь любовью!
Я помню танец ! Танцевали - все,
Презрев свои и немощность, и боли!
Я помню слезы в мутной бирюзе -
Прощалась мама с оберегом рода.
У камня память есть и жизнь длинна,
А человеку - миг дала природа.
Но, даже миг, уменьшила война!
Я помню - мама очень торопилась,-
Как в пропасть со скалы, шагнула в ночь.
Отдав кулон, она договорилась
И упросила вывезти помочь
В мешке под ветошью хоть одного сынишку…
Ей выбор за ночь испахал лицо!
Один парнишка теплый, добрый слишком.
Второй слыл умным дерзким сорванцом .
Но маме не делилось ни на малость!
Она, дрожа осиновым листом ,
Обняв детей , им что-то петь старалась,
а с губ слетал то вздох, то горький стон…
И крался в дверь рассвет соленый, терпкий.
Как стройный стан - лишь за ночь стал сутул?
Вся смоль волос, как обернулась пеплом?
Присела мама на трехногий стул -
Писать взялась, не глядя на мальчишек.
Я подползла к ней – тихая, как тень!
Она писала. Жутко, быстро слишком
День начинался – страшный, горький день!
А мать, свернув три маленьких бумажки,
В руках зажала крохкий уголек,
Мне прошептала: « Ты возьми! Мне – страшно!
Одну бумажку ты возьми, дружок!»
Я, взяв ее, мгновенно развернула
И прочитала имя в ней… свое...
А мама, облегченно так вздохнула!
В узлы связала ветоши гнилье
И страшные слова мне говорила:
«Что б ни случилось, слышишь, ты молчи!
Ты стань немой! Кажись мертвей могилы-
Пусть о тебе не знают палачи!
Пусть о тебе забудут все на свете
До той поры, когда придет весна!
Тогда людей спроси, а кто в ответе
За то, что натворила здесь война?
Тогда пиши, кричи о том, что знаешь!
За всех за нас проговори слова,
Смотря в глаза виновных негодяев!
Но уцелей и выживи сперва!
Всех помни! Всех - тебя я заклинаю!
Родишь себе красивых сыновей…
Я май люблю! Пусть будет это в мае,
Хотя - не важно… Все, пора - смелей!»
Со мной прощаясь, жарко обнимали.
Один братишка хлебушек мне дал,
Второй схватив лохмотья старой шали
Заботливо укутал. Слишком мал
И грязен был мешок . Я задыхалась,
Чтоб воздух шел, прогрызла мать дыру.
Под скрип колес телеги, мне усталость
Легла на грудь. Казалось - все , умру!
А скрип вдруг смолк и все остановилась.
Мне адской болью обожгло плечо,
но я была нема, мертвей могилы!
Пронзило ногу жестко, горячо
И стало липко… Дальше я не помню.
Очнулась лишь в подвале, где поляк
От немцев меня прятал. И ни стона
Он от меня не слышал. Был ли знак,
Или он сам себе его придумал,
Но через год меня удочерил.
Слыл нелюдимым он - ворчал угрюмо.
Весь мир ему враждебен был - не мил.
Меня ж оберегал и звал «moj aniol»!
А я, словить пытаясь звук весны,
Всегда сбегала к дальнему кургану,
Глотая слезы полные вины.
Отец болел. Позвав меня, однажды
Заговорил о страшной той войне,
О безрассудной и звериной жажде,
Об исцеленье , о своей родне…
Как разбомбили дом в тридцать девятом
и выжили лишь он да младший брат.
Решили воевать - пошли в солдаты.
Отец был ранен и пришел назад,
Но брата потерял. Найти пытался
И сетовал , что глупая судьба,
Сходил с ума! Калекой сам остался,
а тут вдруг я - изранена, слаба…
Он вспоминал, как вез меня из гетто
Не знал, что не парнишка в том мешке.
А на посту , вдруг, новые запреты,
Залп, тишина и … жизнь- на волоске!
И плата - странный помутневший камень!
Он протянул знакомый мне кулон
и простонал : «Своими я грехами
Его прозрачность отнял, только он -
Не отомстил! Аквамарин – хранитель!
А знаешь, нет расизма у камней!»
Потом, почистив свой парадный китель,
Он лег в постель и умер… Девять дней
Я плакала! В горячке вспоминала
То небо в гетто, то аквамарин
И знала - сотни жизней будет мало,
Чтоб память всю отстроить из руин!
Чтобы о каждом прозвучало слово,
Над чьех судьбой глумились палачи,
Весна гремела ливнем: « Ты - готова!»
Молчать мне больше не было причин!“
Вдруг дерзкий внук вскочил «Прости братишка!
Ведь я не понимал чужую боль!
Бабуленька, прости - я глупый слишком,
Но твой урок мою излечит хворь!
Я научусь однажды слушать камни!
Когда молчат деревья их слышней?»
Так человек рождался за словами!
Шло слово в жизнь и растворялось в ней.
И незаметно в дом прокрался вечер.
Свет не включали - разожгли камин.
На сердце стало всем немного легче
И радостью сверкал аквамарин! |
