Бедней – словарь, и рифма не дается,
И не ложится музыкой строка…
А так хотелось рассказать про новгородца,
Про гордого мальчишку-добряка.
На той окраине, почти как в деревеньке –
Штакетником гороженный забор,
И домик с кошкой серой на ступеньке,
И старенькой гармони перебор.
Давно ль была? Конечно. В прошлом веке.
А в новом – не добраться до пенат.
Там Васька рыжий, хроменький калека,
Все норовил нам раздарить щенят.
Любил он их, как женщина – младенца…
А набирая хвороста в лесу,
Рассказывал про квартиранта – немца,
И все косился на мою косу.
И так сноровист был малец в рыбалке,
Подсечкой отработав свой прием,
Что каждый раз уха в «Агафьей» балке
Дымилась аппетитно над костром.
Поразделив: домой – что, а что – кошке,
«Пока горячее«… – просил хлебать скорей.
Но мне всегда в берестяную плошку
Ерша подкладывал побольше, пожирней.
Насытив нас, звал объедать малинник,
А сам-то – в стороне, как будто ни при чем.
Сбегая как-то по крутой ложбинке,
Нечаянно задел мое плечо.
Весь загорелся: от волненья ли, от боли –
Что он калека, не такой как мы…
А я жалела лишь его, не боле,
И все ждала вниманья от Фомы.
Под вечер – в клуб скорей, за три квартала,
Где – патефон, пластинка «Домино»,
И передвижка из лесоповала
Показывала изредка кино.
… Куда ни повернусь – повсюду Васька.
И вот теперь лишь, память вороша,
Я поняла, какой немою страстью
Перестрадала Васькина душа.
А Васька, избегая быть обузой,
Не лип ни к пацанам и ни ко мне…
А тут (!) запел вдруг, после фильма о Карузо –
И мы, разинув рты, застыли при луне.
Судьба вершила адовую пляску,
Срывая с парня тайны кисею.
Ах, как же пел, как (!) пел маэстро Васька,
Всю душу наизнанку вывернув свою.
Я уезжала…
Васька – за забором.
И мука, и мольба,
и глаз не отвести…
Я помню много глаз,
но столько горя –
Не видела ни в ком!
Прости мне, Васька, все!
Прости меня,
прости! |
Молодчина, Людмила.
Моё уважение и большое спасибо.