Я вам единым словом не солгу – Во мне как будто бес сидит мятежный, Я сплю – и вижу, как сбежать в тайгу, Мочою, расписавшись на манеже.
Но больно мне иное вспоминать: Холодным, редким снегом сыплет осень, А я, тигренок потерявший мать, Мяукая, слоняюсь между сосен. Три дня, как мать с охоты не пришла. Я слаб и мал, дрожу во власти страха, Я чувствую – мой след давно взяла И ходит за мной тенью росомаха. Мне не сбежать и верх над ней не взять, Но рано или поздно бой случиться. Она ещё боится нападать, Но не меня, а мать мою – тигрицу. Звериный жребий, не всегда в нём – пан, Как лед крошится мерзлой крошкой вера. А мать мою, попавшую в капкан, Три дня назад убили браконьеры. На мать теперь я уповаю зря, Настал рассвет безрадостный и хмурый. В разводах полосатая заря, Мелькнула между крон тигриной шкурой. Что ж, я наполню вражьей кровью пасть, Порошу разрисую киноварью! Как это подло, тигру жертвой пасть Гнуснейшей и презренной самой твари?! Смерть расставляет хитрые силки, А жизнь даёт надежду на удачу. Я обнажил молочные клыки И огласил округу ревом-плачем. Наверно, мной могла б гордиться мать – Я победил в себе испуга ропот; Вдруг росомаха бросилась бежать, И я людей услышал хриплый хохот: «И до чего же грозен ты, дружок, Иди, вояка, познакомься с нами». Потом меня засунули в мешок, Я грыз его, я рвал его когтями. Деревня, где обосновался я – Сплошь пятистенки – рубленые хаты. Мне кот сказал, что он моя родня, И тотчас же назвался старшим братом. Котяра Фёба, ох, и прохиндей, Мне изложил по пунктам силу братства, А я тогда по младости своей В его речах не чувствовал лукавства. Но что-то сразу все пошло не так, Я не вдавался в суть кошачьих правил. Мой старший братец зол был на собак И я деревню от собак избавил. Не понимал я – в чём меня винят, Не я ж привил инстинкт собакам древний. Едва лишь подал голос в доме я, Псы в ужасе оставили деревню. Но это был, увы, недобрый знак В тот вечер я сыскал дурную славу: Охотничья деревня без собак Престранное, признаться, ноу-хау. Мелькали в серой круговерти дни, Как кошка с мышью, я играл с теленком, Ребяческие шалости мои Уже сидели у людей в печенках.
Тут на селе поднялся дикий вой, До пены люди спорили, кричали, Что у коров исчез былой надой, Что дохнут овцы, кони с тела спали. «Где про него не слышали молву? К чертям его! Мы спать хотим ночами! Куда его, паскудника?» – «В Москву! Куницами заплатим, соболями».
О мерзкий город! Знал бы я тебя? Вдыхал ли смрад и гарь Москвы-старухи? Когда бы ни красавцы соболя, Да ни вельмож столичных жены-шлюхи? Мне быть артистом выпала юдоль, Служить живой игрушкой человеку. Давно тех соболей сожрала моль, А я ни «бе», ни «ме», ни «ку-ка-ре-ку».
Мне по ночам о воле снятся сны, И щемит сердце в радостном волненье: Я по морозцу, в золоте луны Неспешно обхожу свои владенья. Я вижу на снегу олений след, Горбуш в реке высматриваю спины, А здесь мне предлагают на обед В оглоблях опочившую конину. От этих дум меня бросает в жар: Так что ж я гибну в цирковой рутине? Я – грозный уссурийский тигр Раджа. Какой дурак мне дал такое имя? Мне княжеский с рожденья титул дан, И я весь цирк заставил помнить свято, Что я крупней на сотню килограмм Бенгальского тщедушного собрата. Бог весть, зачем я лезу на рожон И львам плюю на царственные гривы, В них нрав давно звериный усмирён – Как пудели они декоративны. Точу я когти о дубовый пол И скалюсь, к шее прижимая уши, Немало я в калеки произвёл Людей, ко мне с хлыстом войти дерзнувших. Стон пролетает по рядам зевак, Я на арене сею страх и смуту. Меня б давно продали в зоопарк, Но тот никак не соберёт валюту. Со мною в цирке вечная возня, Есть даже директива от министра: Тому, кто сможет укротить меня, Дать звание народного артиста. Эй, карьеристы! Где же вы? Ау! Хоть кто-нибудь, желательно бездетный! Я обеспечу звание ему, Хотя, боюсь, скорей всего посмертно. Ну, наконец, нашёлся идиот. О, нет, он сам в герои дня не метил – Его взяло начальство в оборот, Грозя статьёй за пьянство тридцать третьей. Он в Киеве болонок потерял, Мне попугай про жизнь его поведал. Я, как свиданья, нашей встречи ждал, Что даже отказался от обеда. В тот вечер был я откровенно зол, Надменно фыркал: "Не таких видали!" Подправил когти о дубовый пол, Придав им остроту дамасской стали.
Он думает – ему все нипочем? Что откачать успеет неотложка? Он по таланту может Куклачев, Но я, к несчастью, далеко не кошка. Раз сто я репетировал прыжок, Бранился с кланом львов из Серенгети, Перекусил лопатный черенок Легко, как макаронину спагетти. Кто б сомневался в чаяньях моих? Меня и в Бирюлево было слышно, Верблюды даже в закутках своих Хотели под пол спрятаться, как мыши. Цирк затаился, как трава поник. Я знаю, чем пронять людские души. Запойный клоун, рыжий сняв парик, На нем седые пряди обнаружил. Под куполом, готовя свой полет, Гимнасты не спускались вниз с каната. И думал я: «Он точно не придет, Но как ошибался в нем, ребята».
Так что, кому хотел он доказать, Открыв засов моей железной двери? Но странно, я взглянул в его глаза, А в них тоска затравленного зверя. Как, он один? Святая простота, Хоть взял бы из уборщиц секундантов, В рубахе, в джинсах, даже без хлыста И без жрецов коварного гидранта. Да он меня же режет без ножа! Взял простотой, без всякого нахрапа. "Дай мне на счастье лапу, тигр Раджа", – И я зачем-то подал ему лапу. Хоть я питаю к людям неприязнь, И пусть скудна невольника диета, Раджа – индийский феодальный князь, Знакомый мало-мальски с этикетом. Он, осмелев, на корточки присел И говорил невнятно что-то долго. Как хорошо, что я его не съел – Меня б сейчас замучила изжога. Переведу на русский этот бред, Чтоб был он удостоен пониманья. Короче, жил-да-был один поэт, И был он родом, кажется, с Рязани. Ночная свежесть и пахучесть слов, Какого колдовства в них скрыта сила! Мне сладкое созвучие стихов, Как шум деревьев, душу бередило. Гнев усмирив, я дал «отбой» страстям Ведь он в опале, он – невольник чести, Мы оба в оппозиции к властям, Нам, как друзьям, держаться лучше вместе. Кто мог предвидеть вот такой расклад: Я тронут страстью по родному дому, Мне дрессировщик сделался как брат – Я вскрою горло за него любому. Мы с ним по духу кровная родня. Не видела Москва такого дива: Он вывел на ошейнике меня, Мы в парке сёмгу запивали пивом, В столице всё же сволочной народ, Ментовский вскоре припылил Уазик, Я, как на тумбу прыгнул на капот, И экипаж забился в «обезьянник». Начни они стрелять бы – быть беде, Но кто-то сверху рассудил иначе: Я стою больше, чем всё РОВДе С Уазиком обшарпанным впридачу. По рации я слышал разговор, Мудрец какой-то разрешил всё махом: «У нас давно с ментами перебор, А тигров в мире меньше, чем монархов». Я повторить хотел прыжок на бис, Но шла эвакуация народа, И я рычал: «Да здравствует Гринпис – Сподвижник верный Матушки-природы».
Но вновь поднялся шухер до небес, Корреспонденты Азии, Европы, Менты всех рангов, служба МЧС, На лексусе с Лубянки остолопы. Друг осознав, что он сегодня крут, Стал смело гнуть перед властями пальцы. Пока со мной он – хрен его возьмут, А я живым им, подлецам, не дамся. Я – ужас! Я – Москвы кошмарный сон! Со мною торговаться нет резона. Друг заказал коньяк «Наполеон», А я себе… китайца с Черкизона. Я проредить народец этот рад, Не знаю, что им всюду потакают. Их без того уже за миллиард, Я слышал, они тигров обижают. И был запрос на рынок и ответ, С заискиванием, чинно, благородно Мне довели: «Китайцев свежих нет, А те, что есть, для пищи непригодны». Ну что же! Я, друзья, не людоед, Пришлось своих заказов сузить рамки: «Три дюжины по-киевски котлет И молока парного, чтоб из банки». Мой пьяный друг запутался в страстях. В Москве соблазнов – не окинешь оком. Я на Арбате красками пропах, А на Тверской духами и пороком.
В ночной кабак швейцар нас не пустил, Мне друг не дал пресечь его издёвки. Не помню, кто кого назад тащил, Но мы проснулись на опилках в клетке.
--------------------------------------------- Премьера! Друг волнуется до дрожи. Я загадал: коль званье не дадут, Прорваться в представительскую ложа И там взбодрить заплывший жиром люд. Как скунс, противный, как хорёк, проворный, В концертном фраке, длинном, как пальто, К нам то и дело прибегал ковёрный, Вынюхивал, собака, как да что. Он с другом нас расспросами замучил, Все ждал, подлец, когда же я вспылю, Он был администрации лазутчик – А я шпионов с детства не терплю. Изыди, бесноватое созданье, Не то такой устрою "променаж"! Как никогда, я слушаю с вниманьем Предстартовый, последний инструктаж. Арена. Свет. Я глохну от литавр, Ловлю мне адресованные знаки И по кругу качу тяжелый шар. Ко мне на спину прыгают макаки. Ещё вчера б им не снести голов, Но нынче я все вольности прощаю, Беру барьер из трёх стоящих львов, Да что там львы – слона перелетаю. Горящий обруч – это ж трын-трава, Здесь главное – собраться нужно с духом. Я не со зла, скорей из озорства, Отвешиваю пуме оплеуху. Не спать на тумбе! Ап! Але! Апорт! Не допускать в программе проволочек! Какой-нибудь курилка-репортёр Черкнёт о нас заметку в сорок строчек. И мы в цветных афишах заживём, Покроем все финансовые бреши. Я, князь тайги, стал нынче королём Загаженного кошками манежа.
И впрямь всё по-тигриному ! От звериной дикой ярости - до почти человеческой злобы,
ради нового двуногого друга, в чьих глазах "тоска затравленного зверя", для которого
"Я, князь тайги, стал нынче королём
Загаженного кошками манежа".
Очень убедителен "Монолог уссурийского тигра"! Всё - так по-человечески открыто и ясно.
СПАСИБО за интересное произведение !
Когда я уже написал эту вещицу на Дальнем Востоке поймали браконьеров, у которых был маленький тигренок по имени Раджа, тут я понял, что и с именем тигра угадал, ибо вряд ли они читали моё произведение. Поэзия и мистика всегда идут рядом.
Спасибо!
ради нового двуногого друга, в чьих глазах "тоска затравленного зверя", для которого
"Я, князь тайги, стал нынче королём
Загаженного кошками манежа".
Очень убедителен "Монолог уссурийского тигра"! Всё - так по-человечески открыто и ясно.
СПАСИБО за интересное произведение !