Про что-то

За окном действительность убога,
Томик Маяковского в руках.
Вдруг слеза скупая, недотрога, -
Лишь соленый привкус на губах.
И чего скатилась непонятно,
Невдомек, а может быть, не в толк.
Вроде бы никто не кроет матом,
Вроде все океюшки и шелк?
Нет, не все, задели душу строки,
Возраст им почти под сотню лет!
Может, смысл меня пронял глубокий:
«Не дожил, не долюбил» поэт.
Мне б как он, как будто просто,
Рубануть строкою сгоряча.
Он – товарищ саженого роста,
Я ж едва достану до плеча…
Ах, прошу, оставьте междометья,
Эх, хочу легко и не всерьез.
А не так, чтоб погоняя плетью,
Пополам согнуться как вопрос.
Чтоб в свободном рубище поэта,
Чтоб свободно волос по плечам,
Мне б коснуться темы «все про это»,
В оба уха каждому крича.
Пусть услышит каждый обыватель,
До нутра пускай его проймет.
Кто-то пусть усилия затратит,
Кто-то с ходу или, может, влёт.
Ну и что, что мыслю герметично!
Ну и что, что ритм порою хром,
Пусть клюют, кто с имиджем столичным,
Нас оценит кто-нибудь потом.
Вдруг меня отроет археолог
В рыхлой толще ила и песка.
Не отроет? Ну, тогда есть повод,
Всю досаду выразить в стихах.
Пыль веков на электронном диске
Въелась в стих, межстрочия забив.
Мой стишок могильным обелиском
Без звезды, без имени и крив…
Эх, товарищ, явно не воскресну,
Не накатит этакая блажь.
И никто не вспомнит поэтессу
И ее рифмованный кураж.
Ну, и ладно, пусть никто не вспомнит,
Век тридцатый …, как же он далек!
Эй, товарищ, все путем и в норме,
Буду жить отмеренный мне срок.
И писать, такое видно бремя,
И читать – веление души.
Век двадцатый…, быстро мчится время,
Век тридцатый будет мне чужим.