Кристофер Меррилл. Фото из личного архива
«Он рвал на клочки наши сочинения»: поэт Кристофер Меррилл об учебе у Иосифа Бродского.
[left]
Редактор Bookmate Journal Владимир Еремин поговорил с поэтом и руководителем Международной писательской программы в Университете Айовы Кристофером Мерриллом, который был студентом Бродского в 1980 году. Кристофер рассказал, как Иосиф Александрович называл своих учеников тупицами, зачем советовал поэтам менять сексуальную ориентацию и почему верлибр приводил его в бешенство.
— В каком году вы познакомились с Бродским и что вы изучали?
— Я учился у Бродского в Университете Колумбия, в 1980 году. Перед этим я проходил писательскую программу в Сиэтле, бросил ее и позже там восстановился. Меня все-таки интересовала главным образом поэзия. В Колумбийский университет же я пришел как автор беллетристики, и единственный учебный курс по поэзии, который мне полагался, это занятия Иосифа Бродского по курсу творческого письма.
Это была стихотворная практика, а не теоретический семинар. Той осенью Бродский сильно увлекся творчеством лауреата Нобелевской премии Чеслава Милоша, и мы вместе читали его. А еще проходили стихи Константиноса Кавафиса и Збигнева Херберта.
— Помните ли вы самое первое занятие у Бродского? Перед этим вы знали, кто он такой?
— Первое занятие с Бродским было осенью 1980 года, почти сорок лет назад. Перед встречей я заранее знал, что он великий поэт. Он сразу произвел на меня впечатление самого умного и высокомерного человека из всех, кого я когда-либо встречал. Обычный формат занятий предполагал обмен мнениями между студентами и преподавателем — на деле же в ходе трех часов Иосиф говорил один. Только иногда он спрашивал нас о чем-то, но после наших ответов всегда называл нас тупицами.
— Как вы считаете, почему он так делал? Хотел вас таким образом мотивировать или, наоборот, унизить?
— Мне не кажется, что он плохо к нам относился или пытался нас унизить. По-моему, его скорее возмущало наше невежество. Приведу пример. Я часто вспоминаю разбор стихотворения Милоша, очень известного, «Элегия Н.Н.». Там герой узнает о смерти женщины, с которой у него некогда была любовная связь. Они не виделись с момента окончания войны, но автор представляет, будто она приезжает к нему погостить. По сути, это размышление о том, как они могли бы провести жизнь вместе и все такое. В стихотворении Милош прослеживает путешествие от одного из озер в Польше через болотистую местность до полуострова Лабрадор. Один из ребят спрашивает, где это — Лабрадор? На что Иосиф реагирует так:
«У вас, американцев, нет представления о географии, а значит нет ощущения пространства; у вас отсутствуют представления об истории — а потому вы лишены чувства времени».
И он был прав. Не секрет, что американцы не очень хорошо себе представляют, где что находится; даже на американской земле мы ориентируемся плохо. А еще мы исключительно невежественны в истории, и Бродского это раздражало.
Но за стремлением поучать стояла благая цель: нам предстояло не только сделать разбор, но и выяснить расположение полуострова Лабрадор. Мы не знали, где это, — надо было смотреть на карте. Когда не знаешь, о чем речь, наведи справки; быть поэтом среди прочего значит самообразовываться. Он старался научить нас не просто внимательно читать великие стихи, но и делать шаг на пути саморазвития. Не забывайте, что сам Бродский бросил школу в 15 лет, он показательный самоучка. При этом его самообразование было максимально всеобъемлющим: Бродский читал все, что попадалось ему на глаза. На первой неделе курса с целью натренировать наш слух Иосиф велел каждому из нас выучить сто стихотворных строк. Мы должны были приходить на час раньше и писать эти тексты по памяти.
— Отличался ли Бродский от других ваших преподавателей?
— Да, эти занятия нельзя было назвать лекциями. Скорее Бродский читал нам стихи и делал поэтический разбор. Например, мы подробно изучали текст Уистена Хью Одена «1 сентября 1939 года». Позже Бродский превратил разбор стихотворения в эссе, оно вошло в книгу «Меньше единицы». Если вы почитаете это эссе, станет понятно, какой подход в обучении использовал наш преподаватель: зачитывая текст строка за строкой, Бродский не просто раскрывал нам его значение, но и рассказывал об интонационной конструкции, слоге и ритме, знакомил со скрытыми смыслами текста — пояснял, как автор мыслил в процессе создания стихотворения.
Я отлично помню это эссе. Там Бродский, как и всегда, делает целый ряд смелых заявлений. Пятая часть их кажется безумием, и тем не менее все заставят тебя задуматься — потому что прежде ты не слыхал подобных слов от кого-либо другого. К примеру Бродский пишет, что английские поэты раскрывают читателю стихотворный размер уже в первой строке стихотворения, а американские — во второй. Понятно, что перед нами чересчур широкое и смелое обобщение с определенной долей истины, — но если вдуматься, это чистое безумие!
В том же эссе Бродский пытается разобраться, почему Оден покинул Англию, переехав из Лондона в Нью-Йорк, — где он переверстал себя как поэта, — и как повлияли эти перемены на его творчество. Еще в книге есть разбор стихотворения, которое начинается со слов:
«Я сижу в одном из ресторанчиков
На Пятьдесят второй улице
Неуверенный и испуганный»
Перед нами трехстопный размер —
„I sit in one of the dives
On Fifty-Second Street
Uncertain and afraid“
Гипотеза Иосифа заключалась в том, что одна из причин переезда поэта из Лондона в Нью-Йорк — стремление расширить лексический запас, освоить американский жаргон. В Америке под словом dive подразумевается одна из разновидностей баров, низкопробная пивнуха, — но в Лондоне никто так не говорит. По мнению Бродского, Оден предвкушал возможность всецело углубиться в недра английского языка.
Несмотря на свой сильный русский акцент, Бродский проворачивал это со всеми английскими словами; каждым произнесенным им словом мы упивались как изысканным лакомством. Это и был его педагогический метод: Бродский обращал внимание на каждое слово, чтобы раскрыть ход мысли автора. Знаете, он часто ссылался на Одена и его строки о том, что поэт в своем творчестве высвечивает «кодекс совести». В некотором смысле Бродский даже перенял у Одена этот код. По-моему, он хотел донести до студентов свой такой шифр — в значительной мере обусловленный лирикой Одена.
Как-то раз Бродский решил изменить тему урока и зачитал нам свое новое эссе о Достоевском. Как известно, Иосиф во всем предпочитал Толстому Достоевского — не в последнюю очередь потому, что был родом из того же города. Как видно, Бродскому свойственно мыслить в самых разных направлениях. Этот пример, как мне кажется, он хотел подать и своим ученикам.
Каждую неделю мы разбирали стихотворение, попутно отвечая на вопросы. Впрочем, всякий раз он клеймил наши ответы, называя чушью, — после чего сразу переключался на следующую попытку проследить ход мысли автора. Как-то я сам отвечал на подобный вопрос. Бродский взглянул на меня и сказал, что это похоже на цитату из рекламного ролика. Просто с целью сообщить, что мой ответ это чушь, неумная и недалекая чушь. И все же уроки Бродского были неизменным откровением: после лекции я обычно отправлялся на трех- или четырехчасовую пешую прогулку — переварить услышанное.
— А какие задания Бродский вам давал?
— Мы должны были сдавать письменные работы, два или три сочинения в неделю в формате поэтического разбора. Одно из моих эссе было про Константиноса Кавафиса, я уже не вспомню точно, о каком именно стихотворении шла речь. Другое, кажется, было посвящено стихам Збигнева Херберта.
Однажды мы его дико взбесили. Мои сокурсники по большей части писали верлибром — формат свободного стихосложения господствует в американской поэзии уже 60 лет. Верлибр приводил Бродского в бешенство! Он был мастером слова и ориентировался на традицию — по его мнению, традиция определяет поэта. Итак, чей-то комментарий вывел его из себя и он заявил, что мы ничего не понимаем в устройстве стихотворного ритма и рифмы, и дал задание сочинить 80 героических куплетов (рифмованные строфы, написанные пятистопным ямбом). Поэтов XVIII века Джона Драйдена и Александра Поупа можно, пожалуй, считать первыми значимыми авторами, которые прибегали к этой форме. Слагать подобные стихи было непросто, потому что английский язык небогат на рифмы, — но если вы обратитесь к стихам Поупа, вы поразитесь, как здорово можно рифмовать по-английски… Это просто потрясающе.
В общем, Бродский задал написать 160 строк. Помню, он кружил вокруг своего стола и буквально рвал на клочки наши сочинения. Мол, какие же вы все кретины! И тут он добрался до моей работы. Я был младше всех в группе, единственный писал в жанре так называемой беллетристики, и никогда прежде не посещал поэтических кружков — отчего не был уверен в своих силах. Бродский приблизился ко мне и произнес: «Крис, это полный провал».
Самое интересное, что с технической точки зрения текст у него вопросов не вызвал. У меня хороший слух и я справился с формальной стороной задания. Вместо этого Бродский устремил свое внимание на 74-й куплет, почти в самом конце. В этой строфе я писал о своей матери, и там сбился слог. Иосиф поднял глаза: «Вот начало твоего куплета, ты не распознал его»
Меня поразили две вещи. Во-первых, что он вообще дочитал до этого места: ведь в большинстве своем преподаватели не читают работы студентов, верно? Обычно они просто коротко комментируют текст. Однако Бродский действительно прочитал стих целиком. Он оценил мою технику и понимание принципов стихотворного устройства. Потому что Бродский всегда старался найти в твоем тексте что-то ценное. «О, погляди, вот тут у тебя может выйти толк».
[i]Он велел вынести кусок с мамой в начало страницы и начать заново. А что же я? Я не стал
I am deeply aware of his speech
