Черный день календаря

сукин кот, удрал к немцам.
-- России мы присягали, а не Керенскому!
-- А мы и есть Россия! -- кричали красногвардейцы.-- Соображать надо!
Как только прошли женщины, из подворотни выскочил старый пекарь. За ним должен  был  бежать  я.  Но  сразу же со стороны  юнкеров ударила пулеметная очередь и  отколола угол подворотни. Пекарь бросился  назад. Снова загремели выстрелы и полетели на тротуар битый кирпич, стекло и щепки. Мы вернулись в дворницкую. Я вспомнил  недавние крики красногвардейцев: "А мы и есть Россия!" – и внезапно с  необыкновенной ясностью  и  новизной представил себе  стертое от частого произнесения  понятие "гуща народа". Да,  я принадлежу к  этой "гуще народа". Я чувствую  себя своим  среди  этих мастеровых,  крестьян, рабочих,
солдат,  среди  того  великого  простонародья,  из  которого  вышли  и  Глеб Успенский, и Лесков, и Никитин, и Горький, и тысячи талантливых наших людей. (…)

Впервые я  видел бой так  близко, под самым  окном  своей комнаты. Меня поразили лица людей  -- зеленые, с  ввалившимися глазами. Мне казалось,  что эти люди ничего не видят и не понимают, оглушенные собственным криком. Я  оторвался  от окна,  когда  услышал на парадной лестнице  торопливый топот сапог. С треском распахнулась дверь с лестницы в переднюю и  с размаху ударилась в  стенку.  С потолка, посыпалась  известка.  Возбужденный.  Голос крикнул в передней:
-- Митюха, тащи сюда пулемет!
Я  обернулся.  В дверях стоял пожилой человек  в ушанке и с  пулеметной лентой  через  плечо.  В  руках  у  него  была  винтовка.  Одно мгновение он пристально и дико смотрел на меня, потом быстро вскинул винтовку и крикнул:
-- Ни с места! Подыми руки!
Я поднял руки.
-- Чего там, папаша? -- спросил из коридора молодой голос.
-- Попался один,-- ответил человек  в ушанке.-- Стрелял. Из окна по нас стрелял, гад! В спину!
Только сейчас  я сообразил, что на мне  надета потрепанная студенческая тужурка,  и  вспомнил, что,  по. словам пекаря, у Никитских ворот на стороне Временного правительства дралась студенческая дружина. В комнату вошел  молодой рабочий в натянутой на уши кепке. Он вразвалку подошел ко мне, лениво взял мою правую руку и внимательно осмотрел ладонь.
--  Видать,  не  стрелял,  папаша,--  сказал он добродушно.--  Пятна от
затвора нету. Рука чистая.
--  Дурья твоя башка!  -- крикнул  человек в ушанке.--  А  ежели  он из
пистолета стрелял, а не из винтовки. И пистолет выкинул. Веди его во двор!
-- Все возможно,-- ответил молодой рабочий и хлопнул меня по плечу.-- А
ну, шагай вперед! Да не дури.
Я все время молчал. Почему -- не  знаю.  Очевидно, вся  обстановка была настолько безнадежной,  что  оправдываться  было  просто  бессмысленно. Меня застали  в  комнате  на втором этаже  у выбитого окна,  в доме,  только  что захваченном  красногвардейцами. На мне была  измазанная известкой и покрытая подозрительными  бурыми пятнами  от томата студенческая тужурка. Что бы я ни сказал, мне бы все равно не поверили. Я молчал, сознавая, что  мое молчание  -- еще одна тяжелая улика против меня.
-- Упорный, черт!  --  сказал  человек  в  ушанке.-- Сразу  видать, что принципиальный.
Меня повели во  двор. Молодой красногвардеец подталкивал  меня  в спину
дулом винтовки. Двор  был полон красногвардейцев. Они  вытаскивали  из разбитого склада ящики и наваливали из них баррикаду поперек Тверского бульвара.
-- В чем дело? -- зашумели красногвардейцы и окружили меня и обоих моих
конвоиров.-- Кто такой?
Человек в ушанке сказал, что я стрелял из окна им в спину.
--  Разменять его!  --  закричал  веселым голосом  парень  с  хмельными глазами.-- В штаб господа бога!
-- Командира сюда! -- Нету командира!-- Где командир?
-- Был приказ -- пленных не трогать!
-- Так то пленных. А он в спину бил. -- За это один ответ -- расстрел на месте.
-- Без командира нельзя, товарищи!
-- Какой законник нашелся.  Ставь его к стенке! Меня потащили к стенке. Из  дворницкой  выбежала  простоволосая  жена   дворника.  Она  бросилась  к
красногвардейцам и начала судорожно хватать их за руки.
-- Сынки, товарищи! --  кричала она.-- Да это ж наш  жилец. Он в вас не стрелял. Мне жизнь не нужна, я больная. Убейте лучше меня.
-- Ты, мать, не смей  без разбору никого жалеть,-- рассудительно сказал человек в ушанке.-- Мы тоже не душегубы. Уйди, не мешайся.
Никогда я не мог понять - ни тогда, ни теперь - почему,  стоя у стены и слушая,  как щелкают  затворы, я  ровно  ничего  не  испытывал. Была  ли  то внезапная  душевная тупость или  остановка  сознания  --  не знаю. Я  только пристально  смотрел на угол  подворотни, отбитый пулеметной очередью, и ни о чем не думал.  Но почему-то  этот угол подворотни  я  запомнил в  мельчайших подробностях. Я помню семь выбоин от пуль. Сверху выбоины были белые (там,  где  была  штукатурка), а  в глубине  -- красные  (где был кирпич). Помню железную,  закрашенную белой  краской скобку  от  оборванного звонка к дворнику, кусок электрического провода, привязанного к этой скобке, нарисованную  на стене углем рожу с огромным носом и торчащими,  как  редкая проволока, волосами и подпись под нею: "Обманули дурака на четыре кулака!" Мне казалось, что время  остановилось и я погружен в какую-то всемирную немоту.  На самом же деле прошло несколько  секунд, и я услышал незнакомый и вместе с тем будто бы очень знакомый голос:
-- Какого дьявола расстреливаете! Забыли приказ? Убрать винтовки!
Я  с  трудом  отвел глаза  от  угла подворотни,-- шея у меня нестерпимо болела,-- и увидел человека с маузером, похожего на Добролюбова,-- того, что приходил  к  нам  ночью,  чтобы вывести детей и женщин. Он был  бледен и  не смотрел на меня.
--  Отставить!  --  сказал  он   резко.--  Я  знаю  этого  человека.  В студенческой   дружине  он  не  был.   Юнкера  наступают,  а  вы  галиматьей занимаетесь.
Человек  в ушанке схватил  меня за грудь, сильно встряхнул и сказал  со
злобой:
-- Ну и матери  твоей черт! Чуть я совесть не замарал из-за тебя, дурья твоя башка. Ты чего молчал? А еще студент,
А молодой рабочий снова хлопнул меня по плечу и весело подмигнул:
-- Катись с богом!
На  улице  юнкера бросили ручную гранату.  Красногвардейцы,  прячась за баррикадой,  начали выбегать на бульвар. Дом опустел. Опять  с  раздражающей настойчивостью загремели пулеметы. Так я и не  узнал, кто  был  тот молодой командир с маузером, что  спас детей и женщин из нашего дома и спас меня. Я не встречал его больше никогда.
А я узнал бы его среди десятков и сотен людей.

В ночь  на шестой  день  нашей "никитской  осады"  мы  все,  небритые и охрипшие от холода, сидели, как всегда, на  ступеньках  дворницкой и гадали, когда же окончится затяжной бой. Он как бы топтался на месте. (…)
Мы сидели и говорили  об этом. Поздняя ночь пахла дымом пожарищ. Только в стороне Киевского вокзала небо еще затягивал мутный багровый дым. Потом на севере, со стороны  Ходынки, появился воющий звук  снаряда. Он прошел над Москвой, и грохот разрыва раздался в  стороне Кремля. Тотчас, как по  команде,  остановился  огонь.  Очевидно,  и   красногвардейцы  и  юнкера прислушивались и ждали второго взрыва, чтобы понять, куда бьет артиллерия. И вот он  пришел наконец, этот второй воющий и бесстрастный звук. Снова взрыв блеснул в стороне Кремля.
-- Неужто по Кремлю? -- тихо сказал старый пекарь. Архитектор вскочил.
-- Никогда не поверю! --  закрячал он,-- Не может этого быть!  Никто не посмеет поднять руку на Кремль.
--  Понятно, никто не  посмеет,--  тихо согласился  пекарь.--  Это  для острастки. Подождите, послушаем.
Мы сидели, оцепенев. Мы ждали следующих выстрелов. Прошел час, но их не было. Прошло два часа. Все молчало вокруг. Серый  свет начал просачиваться с  востока, зябкий  свет раннего  утра. Было  необыкновенно тихо в Москве, так тихо, что  мы  слышали, как  шумит на бульварах пламя газовых факелов.
-- Похоже, конец,-- вполголоса заметил  старый пекарь.-- Надо бы  пойти
поглядеть.
Мы осторожно вышли на Тверской бульвар.

В  серой  изморози  и  дыму стояли  липы  с  перебитыми  ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар  был густо опутан порванными  проводами.  Они  жалобно звенели, качаясь и задевая о камни мостовой.  На трамвайных рельсах  лежала, ощерив желтые зубы, убитая лошадь. Около наших ворот длинным  ручейком тянулась по камням замерзшая кровь. Дома, изорванные пулеметным огнем, роняли из окон  острые  осколки стекла, и вокруг все время слышалось его дребезжание. Во всю  ширину  бульвара шли к  Никитским воротам измученные молчаливые красногвардейцы. Красные повязки на их рукавах скатались в  жгуты. Почти все курили, и  огоньки папирос,  вспыхивая во  мгле, были похожи  на  беззвучную ружейную перепалку. У кино "Унион" к фонарному столбу был привязан на древке белый флаг. Около флага под стеной дома шеренгой стояли юнкера в измятых фуражках и
серых от известки шинелях. Многие из них дремали, опираясь на винтовки. (…) Красногвардейцы молча,  с  суровыми напряженными  лицами,  смотрели  на
юнкеров. Не раздалось ни одного возгласа, ни одного слова. Все было кончено. С Тверской несся в холодной мгле ликующий  кимвальный гром нескольких оркестров:
Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и не герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой»

Недорасстреленного, слава Богу, будущего классика русской литературы, окоп посреди Остоженки советская историческая наука называла: «победное шествие Советской власти по стране». Гражданская война, согласно советской исторической науке, началась позже, где-то в феврале 1918 года.