Черный день календаря

Об Октябрьской революции в России написаны тонны исследований как с той, так и с другой стороны. Сохранилось множество воспоминаний. Сейчас принято цитировать противников большевиков, например, «Черные тетради» Зинаиды Гиппиус или «Дневники» Ивана Бунина. Но вот перед читателями воспоминания людей, принявших Советскую власть и служивших ей до конца жизни верой и правдой: Викентия Вересаева и Константина Паустовского.
Викентий Вересаев состоялся как крупный русский писатель еще до большевистского переворота. После публикации в 1901 году «Записок врача» он прославился на всю Россию. А после того, как в сборниках «Знание» в 1907 году появились записки Вересаева «На Японской войне», он сразу стал одним из властителей дум той части русской интеллигенции, которую философ Николай Бердяев в сборнике «Вехи» сравнил с религиозным орденом. При Советской власти Викентий Вересаев прижился и был даже ею обласкан: в 1939 году он был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а в 1943 году получил Сталинскую премию первой степени.
Свои воспоминания о большевистском перевороте в Москве, где он тогда проживал, Викентий Вересаев оставил в книге «Записи для себя». Книга не была им окончена. Впервые, отрывки из нее были опубликованы в журнале «Новый мир» (№1, 1960 г.), через 15 лет после смерти писателя . Вот эти воспоминания: « В октябре 1917 года, в Москве. Окоп пересекал Остоженку поперек. В окопе сидели рабочие, солдаты и стреляли вниз по улице, по юнкерам. Третий день шел бой. Совершалось великое и грозное. Не страница истории переворачивалась, а кончался один ее том и начинался другой. Стреляли. Продвигаться вперед с одними винтовками, без артиллерийской подготовки, было трудно. Но уже знали: с Ходынки идут на Хамовнический плац батареи на помощь красным. И все ждали, когда над головами завоют снаряды и начнут бить в здание штаба, где засели юнкера. На время затихла стрельба. Перед окопом озабоченно пробежала рыжая собачонка с черными ушами, остановилась у тумбы, обнюхала и побежала дальше. Вдруг быстро подняла голову и жадно стала во что-то вслушиваться. И невольно все тоже насторожились: не начинает ли артиллерия обстрел? Но нет. Совсем не это интересовало собачонку. Было что-то гораздо важнее и интереснее: за углом, в Мансуровском переулке, завизжала собака, и рыжая собачонка с серьезными, обеспокоенными глазами вслушивалась в визг. Это было для нее самое многозначительнее среди свиста пуль и треска пулеметов, среди гула разрушавшихся устоев старой человеческой жизни.»
Сегодня Остоженка входит в зону так называемой «золотой мили», т.е. на Остоженке самая дорогая недвижимость в Москве, доходящая до десятков млн. долл. А 95 лет назад эту московскую улицу пересекал окоп, из которого одни русские люди - рабочие и солдаты стреляли по другим русским людям – юнкерам.
В отличие от Викентия Вересаева Константин Паустовский полностью сложился как крупный русский писатель при Советской власти, хотя и успел застать дореволюционную Россию, он родился в 1892 году. Свою литературную деятельность Константин Паустовский начал в начале 20-х годов с работы в московской газете «Гудок» вместе с Юрием Олешей, Михаилом Булгаковым, Ильей Ильфом и Евгением Петровым. Остался в истории русской литературы Константин Паустовский прежде всего, как певец природы средней полосы России. В  1965 году он был вероятным кандидатом на Нобелевскую премию  по литературе, которая в конце концов была присуждена Михаилу Шолохову .
По общему признанию, одно из главных произведений Константина Паустовского – это автобиографическая «Повесть о жизни», состоящая из 6-ти книг. Воспоминания о большевистском перевороте в Москве входят в 3-ю книгу – «Начало неведомого века. Описывая революционные события в Москве автор все время остается в рамках жесткого реализма без разных литературных нюансов, например, в виде «рыжей собачонки с черными ушами», смягчающими существующие конфликты.
Судьба угораздила Константина Паустовского поселиться на Большой Никитской, недалеко от Консерватории, тогда еще не имени П.И. Чайковского. На этой московской улице были очень интенсивные бои между большевиками и юнкерами, о чем напоминает мемориальная доска на здании, в котором сейчас расположен театр Марка Розовского.
«В  Москве я поселился в двухэтажном  доме у Никитских  ворот. Дом  этот выходил на  три улицы:  Тверской  бульвар, Большую Никитскую и  Леонтьевский переулок.  С четвертой стороны он  был вплотную  прижат к  глухой стене  -- брандмауэру шестиэтажного дома. Напротив,  на   стрелке   Тверского   бульвара  (где   сейчас  памятник Тимирязеву),  стояло в то время  скучное и  длинное  здание.  Там помещалась аптека, а в подвалах был склад медикаментов. Окна  моей комнаты  выходили на эту аптеку.

Однажды, в  седую от морозного  дыма осеннюю ночь, я проснулся  в своей комнате  на  втором  этаже от  странного  ощущения,  будто  кто-то мгновенно выдавил из нее весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох. Я вскочил.  Пол  был  засыпан осколками оконных стекол. Они  блестели в свете  высокого  и  туманного  месяца, влачившегося  над  уснувшей  Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг. Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронесся на уровне выбитых окон, и тотчас с  длинным грохотом  обрушился угол  дома у Никитских ворот. В комнате у хозяина квартиры заплакали дети. В первую минуту нельзя  было, конечно, догадаться, что это бьет  прямой наводкой по Никитским  воротам орудие,  поставленное  у  памятника  Пушкину. Выяснилось это позже. После  второго  выстрела  снова  вернулась тишина.  Месяц  все  так  же внимательно смотрел с туманных ночных небес на разбитые стекла на полу.  Через несколько минут у Никитских ворот длинно забил пулемет. Так  начался  в  Москве  октябрьский  бой,  или,  как  тогда  говорили, "октябрьский переворот". Он длился несколько дней. (…)

Перестрелка  трещала,  как  горящий  валежник.  Пули  густо  цокали  по железным крышам. Мой квартирный хозяин,  пожилой вдовец  архитектор, крикнул мне, чтобы я шел к нему в задние комнаты. Они выходили окнами во двор. Там на полу сидели две маленькие девочки и старая няня. Старуха закрыла девочек с головой теплым платком.
-- Здесь безопасно,-- сказал хозяин.-- Пули вряд ли  пробьют внутренние стены.
Старшая девочка спросила из-под платка:
-- Папа, это немцы напали на Москву?
-- Никаких немцев нет.
-- А кто же стреляет?
-- Замолчи! -- прикрикнул отец. (…)
Внезапно под окнами с тихим гулом загорелся, качаясь  на ветру, высокий синий язык огня. Он был похож на факел. В его мертвенном свете стали наконец видны люди, перебегавшие от дерева к дереву. Вскоре второй синий факел вспыхнул на противоположной стороне бульвара. Это  пули  разбили  горелки  газовых  фонарей,   и  горящий  газ  начал вырываться прямо из труб. Я вернулся к хозяину.
-- Ну как? -- спросил он.
-- Надо уводить отсюда детей.
-- Куда? -- спросил хозяин.-- Тверской бульвар под огнем.
-- На Большую Никитскую. Через магазины.
--  По  Большой  Никитской  и по кино  "Унион" красногвардейцы бьют  из пулеметов с Малой Никитской. В кино -- штаб юнкеров.
-- Тогда остается Леонтьевский.
-- Пойдем узнаем.
Мы спустились по  черной лестнице  в квадратный  двор. Здесь пули  пели высоко и только кое-где обваливались отбитые карнизы. В  глубине двора около маленькой дворницкой стояло несколько человек. Оказалось, что в Леонтьевском переулке огонь был  еще сильнее,  чем  на Тверском бульваре.  С четвертой стороны  нашего  двора  вздымался брандмауэр соседнего дома. В нем не было ни одного окна. Архитектор посмотрел на брандмауэр и выругался.
--  Западня,--  сказал он.--  Наш  дом обложен  со  всех сторон.  Выйти некуда. Мы попали в мертвую полосу. Уже  светало. (…)  

Сидя в дворницкой, мы перебирали в  памяти  предыдущие дни и удивлялись своей недогадливости. Бой  возник для нас как будто внезапно. А между тем мы знали о восстании в Петрограде,  штурме Зимнего дворца, выстреле "Авроры", о том,  что  в  Москве  было  объявлено  военное  положение,  что  на  Ходынке накапливались  хорошо  вооруженные  отряды красногвардейцев  и солдат  и что Алексеевское  и  Александровское  военные училища  были  приведены  в боевую
готовность. (…)

Мы не знали, что  делается вокруг, и были уверены, что бой идет по всей Москве.  Мы  только  понимали, что очутились в осаде и живем как в крепости, охваченной кольцом  огня.  Но  крепость  эта была  ненадежной.  Уже  к концу первого дня пули начали залетать во двор. Всю первую ночь мы просидели на ступеньках дворницкой, стараясь по силе
огня догадаться, кто берет верх. Внезапно среди ночи огонь стих.  Все насторожились. Эта тишина казалась опаснее, чем ураганный  огонь. Но тянулась она недолго. Вскоре мы услышали в кромешном  мраке  отдаленные  протяжные крики: "Передать  командиру!  Юнкера накапливаются на крышах!" Крик становился все торопливее,  тревожнее: "Передать командиру! Юнкера накапливаются  на  крышах!" Сразу сорвался  огонь,  и свинцовый  град  снова захлестал по водосточным трубам и вывескам.

К вечеру второго дня  загорелся дом "на стрелке",  где была аптека.  Он горел разноцветным пламенем -- то желтым,  то  зеленым и синим, очевидно, от медикаментов. Глухие взрывы ухали в его подвалах. От этих взрывов дом быстро обрушился. Пламя упало, но едкий разноцветный дым клубился над пожарищем еще несколько дней. В  нашем  доме начала коробиться  железная крыша  и задымились  оконные
рамы. Но, к счастью, дом не загорелся. Мы  задыхались, плакали от дыма,  обвязывали лица мокрыми  платками, но это почти не помогало. На  третью ночь перестрелка  снова стихла,  и стало слышно, как  кто-то
кричал на бульваре неуверенным надсаженным голосом:
-- Викжель (так тогда назывался "Всероссийский союз железнодорожников") настоятельно  предлагает сторонам прекратить огонь  и выслать парламентеров! Для переговоров о перемирии! Не стрелять! Посредник -- представитель Викжеля -- будет ждать десять минут. Не стрелять!
(…)
В эту же ночь во двор, освещенный пожаром с такой силой, что была видна каждая соринка на  камнях, через выбитое окно первого  этажа  каким-то чудом пролез с  Тверского бульвара человек в подпоясанном солдатским кушаком сером пиджаке,  с маузером на боку, в очках и  с  русой бородкой. Он  был похож на Добролюбова.
-- Спокойно!  -- крикнул  он.--  Жильцы  -- ко мне! Мы  договорились  с юнкерами.  Сейчас и мы и они прекратим  огонь, чтобы  вывести из этого  дома детей и  женщин. Только  детей  и женщин! Мужчин выпускать  не  будут.  Ваше положение аховое,-- дом  с часу на час загорится. Поэтому мужчины, по-моему, могут тоже рискнуть.  Но,  конечно, только  после  того,  как  выйдут дети и женщины.  Выходить  через  Тверской  бульвар на  Бронную.  Идти  поодиночке. Соберитесь в подворотне.

Все  собрались в  подворотне. Огонь  затих,  и  первой засеменила через бульвар  наша  старая нянька  с  двумя девочками.  За ней побежали остальные женщины. Пока женщины перебегали бульвар, красногвардейцы начали перекрикиваться с юнкерами.
-- Эй вы, темляки-сопляки! -- кричали красногвардейцы.-- Хватит дурить! Бросай оружие!
-- У нас присяга,-- кричали в ответ юнкера.
-- Кому присягали? Керенскому? Он,