которые делаем через каждые сто, сто пятьдесят метров, а путики – тропы к лобазам… избушкам, утеплённым мхом и землёй и на высоких столбах…
- На курьих ножках? – усмехнулась.
- Ага, от медведей. А то заберутся, переломают всё, повыбросят… Так вот,
завозим в эти лобазы по девяносто буханок хлеба, другие продукты, а они разбросаны по территории охотника в восемьсот квадратных километров через каждые сто километров.
- Ой, теперь ты прости. Неужто у одного охотника такое огромное пространства? - наивно удивилась.
- Так и есть, - усмехнулся. – Тебе, жителю этой скученности, в которой живёшь, трудно поверить, но… - Он встал и жестом предложив пройтись по парку, зашагал рядом: - А потом возвратился в станок… в село, на вырученные за мех деньги купил домик и зажил.
- Сразу решил там остаться или?.. - спросила, тут же поняв неуместность своего вопроса.
- А вообще-то «зажил» - не то слово. Я бы сказал начал пробовать жить. Знаешь, - остановился, - всё же попасть из относительной цивилизации в такой быт, как там… - Усмехнулся: - Станок человек в триста, врач и милиционер за сто пятьдесят километров, один магазинчик, в который продукты завозят вертолётом раз в неделю, а муку – в навигацию, с мая по сентябрь… В общем, условия еще те, но простор, красота! Широченный Енисей с восходами над высоким берегом, бескрайние леса с высоченными кедрами и воздух обалденный! А главное, не покидающее ощущение того, что я наконец-то выпрямился, стою перед этой красотой и дышу всей грудью.
Я усмехнулась, и он заметил это:
- Что, литературщиной пахнуло? – И, не получив ответа, добавил: - Но то, о чем говорю, правда, а что не могу как-то иначе… так в том моя вина и неумелость.
- Ладно, - приостановилась, взглянула: - Не дело не в том. Главное, что я столько нового узнала… станок, кулёмки, путики, восход над высоким восточным берегом Енисея… - И улыбнулась как можно ласковее, пошла: - Ты давай, рассказывай, Василёк. И впрямь для меня всё это ново и очень интересно. И как ты вживался в эти просторы? – подтолкнула к ответу вопросом.
- А вот так и вживался, - поверил в мою заинтересованность. – Прежде всего научился топором не только кулёмки строить и избы рубить, но и всё остальное делать, ведь топор самый необходимый инструмент в тех краях. Знаешь, там говорят: если б не клин да мох, то плотник сдох.
- Ну, мох… вроде понятно для чего, а вот при чем тут клин?
- Да не тут… - рассмеялся, - а там. А там клин, вырубленный топором, нужен для того, чтобы расщеплять ель на дерёво, из которого потом делают лыжи, ведь на купленных далеко не уедешь, только на своих... И не сразу я научился их делать, только на четвертый раз и получились, а то начну нос загибать в бале… в приспособлении, и трещина, трещина… Для этого нужен опыт, сноровка… - Помолчал, приостановился, взглянул: - Знаешь, у нас постоянно надо думать о своей работе, иначе не выживешь, а у вас… Сходил на работу, пришел домой и всё, отдыхай.
- Да нет… ну как же… я тоже… - залепетала, а Василь усмехнулся:
- «Тоже», да не тоже… Если ты сделаешь что-то не так, то тебя начальники поправят, а у нас… Не наловил рыбы, не настрелял во время перелёта гусей, уток, вот и…
- Жалко птичек, - вырвалось. – Ведь так нечаянно можно и лебедя…
- Можно… но охотники их гонят с выв… - Взглянул: - Ну, с небольших озёр, остающихся после половодья, и гонят потому, что если лебеди сели, то гуси уже не опустятся. На эти вывы потом садятся утки, гоголи, кряквы, чернецы, которых...
- Которых вы и убиваете? – взглянула с упрёком.
Василий помолчал, сделал несколько шагов и только потом услышала:
- У нас не говорят «убить». У нас говорят «добыть». И пойми, ведь зарплату в нашем станке получает немногие и большинство живёт тем, что добудет на охоте, в реке, на своих огородах за короткое лето, когда и в июне может выпасть снег. Правда, выручают белые ночи, успевают овощи вырасти, но основное дает охота, вот весной и плывут каждый в свой балок… ну, сарайчик на озерцах, в котором живут во время весновки… - И снова взглянул: - Поясняю, поясняю. Весновка – весенняя охота и ловля рыбы на озерцах.
Мы вышли из парка и пошли по улице, спускающейся к реке. Да, вспомнила! Когда-то мы с ним шли этой дорогой вот так… но держась за руки. Господи, как же давно то было! Интересно, а помнит ли он об этом? Спросить? Нет, не буду, а спрошу вот о чем:
- Василь, а как ты?.. Женился ли, есть ли дети?
Но он ответил не сразу:
- А ведь по этой дорожке когда-то мы с тобой... - улыбнулся и, махнув рукой, продолжил: - Женился… Но когда дети…
- И кто да кто? – перебила.
- Дочь почти взросла и сынишка… Так вот, когда они подросли и жена упорно стала проситься в Красноярск, то я купил им там квартиру, звала меня с собой, но я… - И поддал ногой попавшуюся на дороге палку: - А я не поехал. Ну не мог я снова отдать себя в рабство после того, как почувствовал свободу! Но частенько наезжаю туда, ведь я же кое-что пишу для краевой газеты, да и по детям скучаю.
Замолчал. Наверное, эта тема для него и теперь больная, надо уйти от неё. И спросила первое попавшееся:
- Скажи, - а не надоедает ли… всё раба, рыба, рыба?
Засмеялся:
- Не-а, не надоедает. Ведь её столько!.. Мукша, чир, нельма, харица, окунь, вязь, ленок, щука… правда, щуку больше для собак запасаем, ведь во время зимы килограмм двести на каждую надо. А еще таймень, осетровые, тогун… ме-елкая такая рыбёшка, жирная, но до чего ж копчёная хороша! Да и вообще, рыбу по-разному запасают: засаливают, коптят, вялят, сугуду готовят… - И взглянул: - Да зимой ловят её в прорубях, режут на куски, со снегом и солью перемешивают, а когда едят, то каждый кусочек обмывают и в рот, обмывают и в рот. Вкусно.
- Так вкусно, что у меня слюнки потекли. А еще орешки кедровые…
- Да, и орешки кедровые.
- Кстати, а как их собирают?
- А собирать их начинаем тогда, когда бурундуки начинают их шелушить. Подойдёшь к кедру, ударишь деревянным молотом по стволу и-и полетели шишки, только собирай! Принесёшь домой, перемелешь, вынесешь во двор на наш енисейский ветерок, подсушишь и лакомишься всю зиму. Всего в Сибири полно, только не ленись…
Улица вывела нас к речке, я присела на опрокинутую лодку, а Василь отошел от неё на несколько шагов и окинул взглядом:
- Прочное сооружение, но…
- И что значит «но»?
- А то, что тяжёлое, неповоротливое. Наши то ветки лёгкие, подвижные… правда стрелять из них можно только вперед, а то перевернётся. - И заметив вопрос в моих глазах, пояснил: - Мы же выдалбливаем их из стволов осины. Ох, и кропотливая ж это работа! Три дня долбишь, долбишь, а когда стенки тонкими станут, тогда и будь на чеку, чтобы не промахнуться, не продырявить. Эти ветки-деревяшки раньше делали местные кеты, а потом… - И замолчал.
- А что потом? – заинтриговал.
- А потом спились. У них же иммунитет против спиртного низкий, а тут русские пришли, магазины с водкой открыли, они и начали пушнину на водку выменивать, и стали спиваться, осталось не больше тысячи. Да и обычай у них странный: огородами не заниматься, скот не разводить, а как без всего этого?
А я, не найдя что ответить, лишь вдохнула вечерний пахучий воздух и вымолвила:
- Прелесть-то какая!
И взглянула на Василия: а как ему наша «прелесть»? Но взгляд его был уже отстранённым, словно в эти минуты покинул меня и был где-то там… может, на берегу Енисея?
- Василь, ау! – тихо окликнула. – Ты где сейчас?
И он возвратился:
- Конечно понимаю, что для тебя «прелесть» - вот этот ручеек, а для меня…
- А мне, - подхватила, - у этого ручейка уже комар укусил, зараза…
Засмеялся:
- Только один и сразу «зараза»? А если бы весь гнус: комары, москиты, мошкара?
- Ой, и впрямь… - пришлёпнуло еще одного, - и как вы всё это терпите?
- Только и спасаемся дегтем березовым. Надерешь бересты, на плошку со сточным отверстием выложишь, прикроешь тазом, подожжешь и часа через три готов дёготь. Потом перемешаешь его с жиром, намажешься и работаешь. Да и привычка. В работе гнуса почти не замечаешь. А если честно, лето для нас не самая лучшая пора…
- Ну как же, летом же тепло. Кстати, зимы у вас очень морозные?
- Морозные. Морозные и снежные. Сугробов наметёт!.. Только и управляйся дорожки к дровам расчищать. Мы же почти ими топимся, уголь-то в навигацию надо завозить, а вот дрова… В апреле, когда наст твердый, их сколько угодно можно заготовить. Да и в мае, когда вода ото льда освободится, то начинают плыть брёвна, срезанные там, в верховьях Енисея, а мы их вылавливаем, всё лето они сохнут, а к зиме пилим и рубим, рубим… В общем, скучать некогда.
Василий встал, расправил плечи:
- Ну что, пошли… а то я, наверное, достал тебя своими…
- Да нет, что ты! – Поспешила прервать. - В буднях моей серой и однообразной жизни твои рассказы… как свежий ветер. Знаешь, слушала тебя и не покидало ощущение, что я в жизни прошла мимо чего-то самого главного, такого, как…
И замолчала, не найдя подходящих слов. А он уловил мой настрой… уловил смысл того, о чем хотела сказать, и чтобы не дать разрастись моему грустному ощущению, заговорил о руинах храма на холме, о парке, мимо которого уже проходили.
Тогда мы расстались, договорившись встретиться еще раз, чтобы снова поговорить о Енисее и о моём восприятии рассказанного Василём. Да не случилось.
Но было его письмо, словно подводящее итог нашей встречи.
«Извини, что пришлось срочно уехать, хотя так хотелось еще раз встретиться с тобой!
Всю дорогу додумывал то, что хотелось бы досказать и теперь, зная, что едва ли встретимся, постараюсь написать в письме.
Знаешь, твои слова: «я в жизни прошла мимо чего-то самого главного» возвратили меня в моё журналистское прошлое и я подумал: а, может, зря променял возможность что-то своё сказать людям на вольную жизнь обыкновенного человека, живущего плодами труда, которые всегда перед глазами? И, честно сказать, не нашел ответа на этот вопрос. Но одно могу сказать твердо: видно ЭТО было во мне сильней. Почти вижу твою полуулыбку: «А что за ЭТО?» И поэтому отвечаю… заранее прося прощения за литературщину (видать журналист во мне еще жив!). Понимаешь, когда в начале мая стою на берегу Енисея и смотрю на подвижку льда, за которой вот-вот последует ледоход, и когда наконец Енисей трогается, а лёд, коробясь и разламываясь, начинает свой вековечный ход, то во мне зарождается нечто, наполняющее непонятной силой и верой в своё… только моё! человеческое достоинство. Почему вспыхивает такое? Не знаю. Как и не знаю того, что когда в лодке несусь по глади реки с бесконечной чертой лесов по берегам, а вокруг – ни души, лишь собака на носу моторки, то во мне вспыхивает сладостное ощущение вечности и моего причасти к ней. Может, память поколений? Ведь не зря же в первые часы ледохода люди бросали в воду Енисея кусочки самого дорогого, - хлеба, - и ополаскивали лицо горстью воды. Может, только эта неразрывная связь с природой и возрождает достоинство в человеке, придавая ему силы? А смещённость с земли, утрата связи и интереса к ней, потеря возможности видеть результаты своего труда не где-то там, в неопределенной перспективе, а непосредственно, сию минут, приводит к тому,что исчезает чувство действительности, разрыхляются, размываются здоровые инстинкты и окружающий мир становится чуждым, далеким, а в душе образуется некая пустота, которую трудно заполнить чем-то
