Польская поэзия. Ян Болеслав Ожуг

 Станиславу Пентаку1
Где вопиет вьюнок на поле,
горошек дикий червонеет,
как туфля в бричке кардинала,
как кровь на девичьем подоле,
и зелень в зелень семя сеет,
и лилия, как снег, вспылала,
и люди в нетях, нет как нет...
Где из телег бурьян пророс,
цикорий на подворье лысом,
а выше — льнет цветок ли неба
иль облако к ногам берез,
и мнится мотылек нарциссом,
и пахнет тмин краюхой хлеба...
А ирисы вздымают жезлы
и тонут, саблями звеня,
и сходит в сумрак желтый дрок.
Над прудом панны у плетня
зеленовласые исчезли,
и месяца злаченый рог
меня уже не забодает,
как в дни, когда бежал я к милой,
с гармошкою, нежданный гость.
И птица, смолкнув, засыпает.
И на околице — погост.

Палкой, палкой лупят карпов.
Рыба — яркий крик рекламы.
Рыба — хлещет кровь ручьями,
брызжет кровь на белый фартук.
Рядом баба, у витрины.
Листик из ее корзины
заливается слезами,
всхлипывая, к стеклам льнет.
И хвостом и плавниками,
мокрый снег по стеклам бьет.
Уж не ты ли мокнешь, сынку,
под расплакавшимся снегом?
Сани город пролетели,
улицы осыпав сеном.
Видел ли, сынок, рябинку,
что стоит, дрожа всем телом?
Будто в белый фартук с кровью
продавцы ее одели.

Цветут автомобили.
И девушки благоухают.
А с мостовой играет окарина.
Через Красное море
перешел я один.
Туловище на деревяшке
без ног и без колен.
Сбоку кисет. Он с ярмарки. Подарен.
Тело мясом и кровью
через рельсы катил.
Ах, очи, очи —
фиалки в хрустале,
красавица моя, мечта-дивчина!..
Через Красное море
перешел я один.
А девушки идут не видя
и перешагивают шапку,
лежащую на тротуаре.
Тело мясом и кровью
через рельсы катил.

Рубил он ее над ручьем,
еще не замерз поток,
и теплая кровь текла
за голенища сапог.
Вся снежной кровью сочась,
от пня, от нутра корней,
упала в объятья отца —
и сросся навек он с ней.
 В отцовом-ольховом стволе —
и сукровица, и сок,
и теплый пульсирует снег,
и крови с водой шепоток.
О смерть, не бери меня в рай,
оставь с топором на земле
на долгую зиму зим,
оставь лежать, как отца,
приваленного к кресту
ольхой, подрубленной им.

Блеснули зубы, как китайский рис,
и веки — два серпа — затрепетали,
стегнул арапником коня в далекой дали —
и кутался он в красный мех огня.
Кровь народов с коровьим навозом смешали копыта коня,
а всадник вперял косые глаза в пески впереди
и в цветущую степь за спиною глядел, обернувшись в седле.
Может, и птиц он слушал, степями скача
с 1169 года
до 1227-го?
Чума на красных его лошадках
от Тихого океана
очищала землю до Черного моря.
И тысячелистник не мог останавливать кровь.
И чертополох вырастал из кровавых озер,
огромных, простых, как исчезнувшие племена.
Он сеял стрелами огонь и мор,
но не противоречил зоологии
и не противоречил даже ботанике.
Он противоречил золотым коронам.
Енисей мыл ноги ему под брюхом коня.
Но туры, зубры и степные дрофы
бродили, турицы ели, в воде купались.
Вот были времена в полях, в лесах, в борах
Зверья не трогала чума.
Не содрогался Тихий океан
перед чумой, как ныне.
Теперь чума была бы не такая.

Пока спокоен непокой,
сейсмограф и радар
предугадать не могут,
когда зачешется Рука.
Вот бомба брошена на дно земли.
И вдруг зашевелилась
поверхность вся от края и до края,
от жара, можно бы сказать,
и низвергаются на это океаны.
На юрские слои
нисходит как огонь холодная вода.
В сожженные и рухнувшие горы
Бурлящим кипятком ворвалось море.
Вы видели, как гасят известь?
Я видел лишь пожар на буровых.
Бомбежку нефтеперегонного завода.
Но эти залежи гранита
так булькают, как брошенное в известь
горячее яйцо.
И хлынула земная нефть
на города, мосты, материки,
перемешался с Ниагарой
зеленый Тихий океан.
Пылающая нефть с шипеньем бьет из недр,
карбид пылает и смердит,
как если б вся земля наелась чесноку!
В этот момент читатели газет,
отброшенные центробежной силой
в центр экрана сна или кино,
уже находят на столбцах
кровь леденящие картины катастрофы.
Покуда известь их там не утопит.
Вот это разжиганье ада,
истинно говорю вам,
и называется гашением земли.

За тоннами мороженых цыплят,
телят, порубленных на части,
за грудами окороков,
кругами колбасы
и длинными плетями луковиц
язык огня висит.
На блюде с сельдью
колышется планета,
как если б руки ее были из желе.
Надеясь пережить и страшный суд,
наивные косят глазами
на блеск разбитого стекла пекарни
и, с недоверьем
слушая тромбон
сверхбомбы,
хватают помидоры
и в холодильники мешками тащат сахар.
Мохнатым пауком
уже им в горло лезет смерть,
они ж бегут на склады за добычей.
Крадут открыто, так, как крали —
с прилавков, с магазинных полок,
бананы и манто им все еще нужны —
и лишь с пустых весов бумага
свисает, как балкон с бессмысленной стены.
Поверьте,
на собственных их галстуках с балконов
я не повесил бы
всех тех колоколов неутоленных,
что языком огня звонят им всем конец.

Пахнущий землею и мочою конской,
в гости к нам еще раз мой отец приедет.
Вновь точить он будет ногти как копыта
рук черных, как ноги, или ног босых
о стену в подъезде, прежде чем войти.
Будем, глядя в окна, этажи считать,
сколько остается им до небоскребов.
А потом купаться отец будет в ванной,
в шампуневой пене, как в цветах черешни.
Один раз при жизни, другой после смерти.
А потом расскажет, как обмолотились,
о кобыле сивой, белых жеребятах,
о новых умерших и о новых свадьбах.
А в жуке взлетевшем сразу «форд» узнает,
что божью коровку возил по Нью-Йорку.
И во прах обратно в гробе своем ляжет.

Да. Красных в гости принимал. Признался.
Потом
когда веревку, как змею,
петлей завязывали с одного конца,
другой конец на дерево забросив,
уже он знал, чей это галстук.
Не плакал, вечности он не боялся,
и времени уж не хватало
отчаиваться или горевать,
поскольку судороги рвоты
с внезапным головокруженьем
слились в шум листьев груши.
Из хаты
стул вынесли, поставили под грушей,
набросили петлю.
Спросил он, можно ли,
но сам не вспомнил что,
судья великодушно разрешил —
и руки сразу же ему связали.
Была веревка острой, как стекло.


 Веславу П. Шиманьскому
Что до гвоздей,
я не люблю гвоздей.
В метизной лавке ящики гвоздей.
Стол: под столешницею — острия гвоздей.
Пол аж позванивает шляпками гвоздей.
Видишь, и бритва отца — в ящике, в куче гвоздей.
Я попрошу — ты говоришь — гвоздей.
Я попрошу кило гвоздей.
Еще, прошу, мне полкило гвоздей.
Я ставлю дом и колыбель сбиваю.
Растем мы день и ночь на дереве гвоздей.
Плывут по водам лодки из гвоздей
Трава в лугах зеленых — шерсть гвоздей.
А стало быть, коровы из гвоздей.
Их брюха — торбы, полные гвоздей.
Коровы, телки ржави и гвоздей.
Клецки из пуль — для солдат, суп из свинцовых гвоздей
Добавим в хлеб стекла или гвоздей
И в крышку гроба шесть гвоздей.
Где гонтовой костел, но без гвоздей?
Бог без гвоздей? Крест без гвоздей?
Цветет акация среди шипов-гвоздей
и алой розы кровь течет с куста гвоздей.

Раскинулись во сне мои сады.
Во сне в них нет голодных.
А яблоки в траве душисты, хрупки
и так белы, как сестрина щека.
Во сне, как в Лесьмяне, в моих садах
трава — зеленый, благовонный омут.
Я в тминах сплю, спокойных и холодных,
как если б я заплыл в них из воды.
Во сне брожу в траве журчащей,
как в ручейке, бегущем по камням,
и яблоки рукой беру,
округлые, упругие, как рыбы.
Раскинулись сады мои во сне.
Как будто хлябь зеленых вод небесных.
Мох лезет вверх по водам, по корням,
я плаваю во мхах, в зеленой чаще.
Во сне трава все гуще, все кромешней,
бреду я в лютиках, вьюнках, фиалках
и возвращаюсь к белоцветным тминам,
как к материнскому теплу, —
и, может быть, моя струится смерть,
как будто хлябь зеленых вод небесных,
в сады, туда, где яблони, черешни,
и матери зазеленевший фартук.

Видишь улитку
на сковородке ила в гуще змей?
Вот дом ее — дупло обугленной ветлы.
Израненный, в крови, ползет за нею желтопузик.
Паук
бежит через жнивье
на неоторванной единственной ноге,
и ветер хлещет, как крапива.
Былинку тонкую другой ноги теряет,
крапива ошалелых кос грозит его настичь
в сожженном серой поле.
Вот дом его средь зарев и железа.
Влача оборванную цепь ярма,
вол щиплет не траву, а пепелище,
стекло и пепел рвут ему нутро —
а за оградами жердей недостижимая —
вода
в темно-зеленой сени ясеней и вязов.
Далекая прохлада,
овраги хмеля и терновника,
и вечная голубизна цветов цикория,
а он сдыхает здесь в пыли и пепле.
Жажда и голод и последний вздох мученья.
Как обожженный коршун,
я то бежать пытаюсь, то лететь.
Не знаю, водородная ли бомба,
пожар ли нефтеперегонного завода.
Я убегаю, убегаю,
слепой и оглушенный,
огонь, перескочив меня, словно корова курицу,
спалил ворота, как солому кукурузную.
Вода. И падаю в потоп воды кипящей.
Плыву среди угрей и змей,
и дом мой вопиет
в потопе извести гашеной.
Олифой черной крови я ползу
сквозь эту нескончаемую известь.
Быть может, щурится от ужаса — не знаю —
Всевидящее Око над пожарищем.

Вы повырубили зубров и богов дубрав и дебрей.
Выдумали меня вместо тех, кому молились древле.
Вы поставили мне церкви, чтобы вам прощал злодейства,
беззащитен, как девчонка, в поле брошенная наземь.
Вот чего вам не хватало, вот зачем вам нужен здесь я —
вам моих благословений не хватало в час палачеств.
Вы богов сгубили старых, тех, что мором вас казнили
за убийство серны в жите, за погибель белых лилий.
Но о том, что я увидел, вся Земля кричит и плачет
черной птицею над фьордом, оскверненном нефтью черной.
Ничего вы не добились, отобрав мой бедный разум,
но — ужо! — умалишенный Бог не гибнет не отмщенный!

Я видел, как били крестьяне деревню, как черную жабу.
Под лозунгом «в раю — бесплатно»
кирпичные дома бросали,
жгли поля шелковистой пшеницы
и в городские кварталы везли свои миски.
Еще вчера
луга душистые пахли
и на опушках благоухали ночные фиалки.
Снятся мне четыре белые лошадки
в венках из роз на шее,
кругом дубы,
летают иволги и дятлы.
Всей этой красоты не будет,
сколько бы я ни вздыхал даже над желтой мухой.
Теперь им хлеб распирает брюхо, как похабным хрякам помои.
Жадные воруют и грабят,
ленивые водку хлещут и насилуют сестер своих собутыльников —
судья же, их земляк, зовет их на картишки.
Некому поднимать молот.
Каська из Грубого забыла открыть магазин,
дворник из Кобылюхи стыдится тронуть метлу.
Деревня-свиноматка жрет-сопит в хлеву Своего Города.
Живу я долго.
Я видывал, как пресмыкаются люди и змеи.
Я звонил на похоронах младенцев и стариков столетних.
Я смотрел, как деревню убивали крестьяне,
я смотрю, как крестьяне убивают больной город.
Постепенно слепну.
Может быть, слепой увижу лучше
черную тьму из тьмы.