Пушкин о церковном причастии

«Брадатый староста Авдей
С поклоном барыне своей
Заместо красного яичка
Поднёс учёного скворца.
Известно вам: такая птичка
Умней иного мудреца.
Скворец, надувшись величаво,
Вздыхал о Царствии Небес
И приговаривал картаво:
«Христос воскрес! Христос воскрес!»

             Пушкин пишет: «И приговаривал картаво: «Христос воскрес! Христос вокрес!» и оскорблённое религиозное сознание, объятое законным возмущением не замечает в порыве благородного негодования в стихотворении этом ничего кроме богохульства…
     
              А между тем здесь имеется уничтожающая церковную иерархию правда о том, что достаточно проговаривать картаво «как жид, возрыдавший о Иерусалиме» то, что касается ни в коей мере не соотносимой с твоею рабской жизнью Святыни и будешь «умней иного мудреца», приобщишься как долдонящий вчуже и неосознанно скворец к бесчисленной армии спасения семимильными шагами устремившейся в рай.
              Да, это пожалуй и пользительней и дороже «красного яичка» заделаться таким «учёным скворцом», «надувшимся величаво», яко земные владыки и деспоты пред Царствием Небес, и вместе с тем как раз в силу такого театрального смирения вознестись над ближними своими.
              Не возлюбить ближнего, но вознестись над ним и «надувшись величаво» воздыхать… о том, к чему в принципе не можешь иметь никакого отношения…
                           Прошли годы прежде чем это стихотворение творчески завершил Д.Мережковский:

«Христос воскрес! – поют во храме,
Но грустно мне. Душа молчит.
Мир полон скорбью и цепями
И этот гимн пред алтарями,
Так оскорбительно звучит.
Когда б Он был меж нас и видел
Чего достиг наш подлый век
Как брата брат возненавидел,
Как опозорен человек!
И если б здесь в блестящем храме
«Христос воскрес!» Он услыхал,
Какими б горькими слезами
Перед толпой Он зарыдал»

              Да, «оскорбительно» звучат сегодня все эти бессмысленные суеславословия Христу и Богородице типа : «Христос воскрес!» и «Богородице Дево, радуйся!».
              Что, у кого-то есть сомнения в Воскресении Христа, и Богородица без нашего напоминания не ведает, что Она – благодатная, что с Ней и в Ней Сын Божий? Что, без нашего «благословения» Богородица не сможет найти своего места между женами? Да полно тово… о каком месте и сравнении в «Чести» с «Херувимами и Серафимами» можно вести нечестивыми устами приторную и сладкую речь?! Зачем кощунственно поминать Святые Силы о которых не имеем и малейшего понятия?...
            – Все молитвы ни о чём. Суесловное православие или православное суесловие, а может точнее будет суеправное словоправие? Поди-ка, разберись! Последнее определение, если вдуматься хорошенько, всего ближе к современной церковной практике!

               Как лорд  Байрон всю жизнь свою противостоял лицемерию светского общества Великобритании и сознательно и открыто противоречил законам и порядкам «страны классического лицемерия», так и наш русский гений Пушкин с юности и даже можно сказать с отрочества, опираясь на лицейское понимание Закона и «Естественного права» своего любимого преподавателя А.П.Куницына, и, конечно же в первую очередь на любовь к Отечеству русскому своему, противопоставил себя чужеродной лицемерной религии.
               Александр Сергеевич не выносил ханжества, и терпение смиренное пред «властями» мирскими и духовными, что якобы всегда «от Бога», не могло вызвать чувства одобрения и умиления в его открытом сердце:

«Когда от дикого порыва
Отвлёк меня знакомый звон,
То чувства детские так живо
Твердили ложь былых времён!
Всему, что душу обольщает,
Я шлю проклятие – всему, -
Что наше сердце увлекает, -
Что льстит несчастному уму…
Тебе проклятье, - самомненье, -
Которым дух порой влеком!
Тебе проклятье, ослепленье –
Блестящим каждым пустяком!...
…Будь проклята любви отрада!...
Проклятье соку винограда
И искромётному вину –
Надежд и веры всей святыне,
…Но больше всех тебя отныне, -
Терпенье пошлое, - кляну!»

                                              Обращаясь к своей чернильнице Александр Сергеевич пишет:

«С глупцов сорвав одежду
Я весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном своих чернил…
Но их не разводил
Ни тайной злости пеной,
Ни ядом клеветы.
И сердца простоты
Ни лестью, ни изменой
Не замарала ты»

              «Не замарать сердца простоты» – вот главное условие самой возможности творчества для Пушкина. «Не тем гордится» поэт, «что у столба сатиры казнил разврат и злобу», «что грозящий голос лиры неправду в ужас приводил», «что привлекать умел стихами вниманье пламенных сердец, играя смехом и слезами…».
               Нет, «Иная высшая награда была…роком суждена» его гению – «самолюбивых дум отрада!»…Именно в отраде самолюбивых дум, невозможных конечно без чистоты и простоты сердца, - «самостоянье» личности Пушкина. Поэт «чтил самого себя» в высшей мере обладая Честью и не только как творец, но и как историк и мыслитель.
               Его благородный ум не полагал для себя возможным и честным мириться с общепринятыми на потребу взглядами и «предубеждениями».  «Предубеждение» -  слово Пушкина. И именует состояние душевной несвободы – навязанное прежде возможности осознания душой чуждое убеждение…
               Недаром Александр Сергеевич ожидает справедливого суда своим произведениям у немецких философов, но не от французов с их «политическими применениями к Варшавскому бунту» и не от российских «попугаев и сорок Низовских, картавящих одну им натверженную еб.тню».
            …«Ложь былых времён» не могла обольстить «знакомым звоном» искренних «детских чувств» поэта и он «шлёт проклятие всему», что обольщает душу, увлекая её в «льстивое самомненье» и «ослепленье несчастного ума блестящими пустяками».
                 Пушкин сознательно проклинает «Святыню всех надежд и веры всей – искромётное виноградное вино» Святого причастия……
                 Как резюмирует Б.П. Вышеславцев: «Свобода пророческого слова, не боящаяся ни царства, ни священства, свобода «глаголом жечь сердца людей»…Свобода морального суждения не нарушается у Пушкина никакими внешними воздействиями, никаким принуждением, никакой личной выгодой, никаким давлением общественного мнения, никаким социальным заказом»
( «Вольность Пушкина», Нью-Йорк, 1955).
               « Гробовые камни всего умирающего в течении миллионов лет истории человечества не завалили и не завалят духа вечно живой, вечно творящей земли, подымающей, создающей новые и новые формы, утверждающей вечную жизнь. Так занести руку на содержание тысячелетней веры человечества могли только гиганты творчества – Гёте и Пушкин. Отрицание Пушкина абсолютнее, бесконечно сильнее, страстнее, честнее отрицания Вольтера, этого кумира русского дворянства иронически посмеивавшегося по адресу бедных духом попов да хохотавшего над простаками…
…Среди представителей казённого, орденами увешанного православия…в хороводе чиновников…поэт мечется в Кишинёве, как обложенный зверь…
«Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
И на сушёные грибы…»
Он причастился – и что бесит здесь Пушкина? Жизнь утоптала его в одну массу со всеми… Он мирится ? Нет!...В том Великом посту поэт, хохоча, учит генеральского попугая неприличным молдаванским словам, и тот блещет своим искусством на Пасхальном приёме у наместника в присутствии архиепископа Димитрия»(Всеволод Иванов).

            ….Все почувствовали себя оскорблёнными, никто не остался равнодушным к гению Пушкина. И левое и правое крыло литературной, церковной и светской черни и по сей день не понимает , да и не может в принципе принять хоть в малой степени его мировоззрения, яко  чревато сие потерей положения в иерархии и места в обществе, и именно потому, что поэт попал в цель и обличил их до конца, яко цепные псы лицемерного общественного «порядка» и «матери-церкви» дружно облаивают его из-за церковной ограды и с академических кафедр социально-властных учреждений.
                Для того, чтобы понять славянского гения надо хоть в малой мере приблизиться к его уровню видения, Веры и Ведания и неудивительно, что ровно тоже самое случилось и на Украине с Т.Г.Шевченко. Его также не поняли современники и не увидели в нём до сих пор философа и гениального поэта, несмотря на приторный чад лицемерной националистической «любви» и общеупотребительный фимиам. Неслучайно у двух народных великих славянских поэтов одна судьба. Их задушили в «любовных» объятиях .
                 И также как ненавидела церковь Пушкина, так же и ещё более того ненавидела она Т.Г.Шевченко, - сего, посмевшего восстать из нижних слоёв народа раба – крепостного, знавшего божественные молитвы – Псалтырь, переводившего их на родной язык и понимавшего их смысл, в отличие от бесчисленных «батюшек, владык и деспотов» её.
                 Как могла она равнодушно относиться к тому, кто явно и недвусмысленно сказал ей, что «не знает Бога» вне Рода и земли своей, вне общения с ближними своими.
                 Великий Кобзарь ясно сказал, что Бог с теми, « кто встанет и порвёт кандалы и цепи и злою вражьею кровью окропит своею Жертвой праведной обретённую Свободу» и «помянут» он будет не « в дыму кадильниц» с лицемерными и льстивыми поклонами, но «в Семье Великой, в Семье вольной, новой тихим добрым словом»…
                 И только тогда «засияет С Небес тихий невечерний Свет», когда «обнимутся его братья», его ближние. И Кобзарь молится Богу об этом , и только в этом прежде всего видит благо на земле.
                                   
                                                      Ту же Веру мы находим у А.С.Пушкина в его стихотворении «В.Л.Давыдову»:
«…На этих днях, среди собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошёл христосоваться в рай…
Я стал умён, я лицемерю –
Пощусь, молюсь и твёрдо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
………………………………
Однако ж гордый мой рассудок
Моё раскаянье бранит,
А мой ненабожный желудок
«Помилуй, братец, - говорит, -
Ещё когда бы кровь Христова,
Была хоть, например, лафит…
Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
А то – подумай, как смешно! –
С водой молдавское «вино».
Но я молюсь – и воздыхаю…
Крещусь, не внемлю сатане…
И всё невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоём вине…

Вот эвхаристия другая,
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократический халат,
Спасенья чашу наполняли
Безпенной, мёрзлою струёй
И за здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали!...
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет…
Народы тишины хотят,
И долго их ярём не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся –
И я скажу: Христос Воскрес! (1821 г., Кишинёв).

                  Чтобы до конца был понятен смысл этого стихотворения, укажем, что под «теми» Пушкиным поминались итальянские карбонарии, поднявшие восстание в Неаполе, а под «той» - политическая Свобода.
                  На какую лояльность по отношению к себе могла рассчитывать церковь после такого «кровавого» признания?

                   На то, что поэт со временем «станет умнее и лицемернее» и «поверит», что «бог простит ему грехи, как государь его стихи», что