Среди заключенных строгого режима

Отрывок из  книги "Путь в Небо"        

       Нексикан мне понравился всем, но...
       Известен случай. Престарелый английский король сватал молоденькую принцессу. Послы, вернувшись, рассказали королю, как мила и прекрасна принцесса. Что ни волосиков на лице, и все на месте. Но, как известно, нет человека без недостатка - сказали они. – И у принцессы оказался единственный:
    - Она не хочет замуж за Ваше Величество...
      Поселок был всем хорош и тоже имел единственный недостаток. В нем не было никаких перспектив познакомиться с молоденькими актрисами. Не было и гастролерш. Конечно, родившийся в этом поселке юморист Ефим Шифрин (как и все в этом районе до 70-х годов), с его талантом, мог бы сколотить здесь достойный  коллектив из молоденьких особ. Но для концертных выступлений. А мне, с моими запросами? Никакого просвета…
   И, имея жилье в Нексикане, я переселился в Сусуман. Осень и зиму я прожил в главном корпусе строящегося больничного комплекса. В этом корпусе работы в основном были завершены, и отопление подведено. Кабинет физиотерапии временно стал моей спальней. Строящийся комплекс был огорожен, как в зоне. Вышки с охраной и все прочее. Каждое утро привозили 140 строителей-заключенных из зоны.
       Ко мне они относились уважительно. Как-никак куратор. Какое-никакое, но начальство. Угощали чифиром. Когда после первого глотка я скуксил лицо, все в едином порыве начали убеждать меня:
    - Пей, он хорош! Это только «вторяк», притом подмоложенный.
       Оказалось, это заварка, кипяченная повторно со щепоткой свежей заварки. Есть третьяк и т.д.
       Каждый порывался рассказать мне свою историю. Должно быть потому, что я  слушал их уважительно, сочувственно, давал советы. Почти духовник. А рассказов – на толстенную книгу.
       Много рассказов о том, что будут делать после выхода на волю. О житье в зоне. О том, что волнует их больше всего – о женщинах. Вот кратко, для общего фона.
       Миша:
    - Выйду, опрокину пару ларьков и зароюсь. Есть одна шалава. Пару недель они меня хрена найдут. (Они – это милиционеры).
       Он не мыслит жизни вне зоны.
       Вспоминаю - может он сказал «маруха»? Но нет – «шалава» - она выше, благороднее.

       Вася очень талантливый рассказчик. Со всеми подробностями рассказывает, что будет делать при первой встрече со своей очень любимой и любезнейшей подругой. Конечно, после выхода на волю. Не знаю, как у заключенных, но мое мужское «достоинство» не оставалось равнодушным при иных подробностях.
- Но, самое первое, что я сделаю, сняв с нее трусики, - говорит Вася, - я головой зароюсь в «мохнатый сейф», все вокруг обцелую, а потом уже нежно-нежно поцелую саму…(называет эту часть тела   ласкательно, с окончанием «…очку).
       При этом свою речь он сопровождал красочной пантомимой.  Вот бы кому на сцену! Движения, жесты, мимика, говорящие руки - такая пластическая выразительность! Показывал, насколько он трепетно нежен со своей подругой. С какой любовью и осторожностью снимает с нее трусики...
       Лишь под конец, видимо, настропалив себя, трясет перед своим лицом кулаками и с восклицанием: «Эх!» - делает резкое движение ладонями вниз, а локтями назад.

       Петя, невысокий мужичок, лет сорока, рассказывает про вчерашний случай.
       Он вечером, с соседом по нарам, дружбаном, «туркнулся» в лагерный магазинчик. А там, в очереди за мясом, жены офицеров и других вертухаев. Петя знал, что закололи очень крупного борова (самец свиньи - кастрированный хряк).
       Он шепотком на ухо своему дружбану, но чтобы расслышали и женщины:
- Это мясо той, которую мы всей зоной…
 И вся очередь вмиг - шур-р... из магазина…
- Зря, - упрекаю я Петю. – Это в тебе зависть. У кого-то есть жены, вот ты и…
- У нас тоже есть Маша! – перебивает меня Петя.
    (Машей, как, оказалось, был здоровенный мужик, весом далеко за 100 кг – тоже зек). - Главное суметь с ним договориться, - говорит он.
- Это как же? – интересуюсь я.
- Вот на днях, - рассказывает Петя, - вижу, идет Маша. Догоняю его:
    – Маш, а Маш, я тебе паек!
       А он, не разжимая губ: «Мм-хык!» - то есть, нет.
    - Я забегаю с другой стороны - он же очень большой.
    - Маш, даю два пайка!
      Он снова, не разжимая губ: «Мм-хык!». А я:
    - Маш, я и сахару…
  Он, чуть подумав, не открывая рта, так  через нос:
    - Мм-хе-хе... Это значит – да!

       Как-то они обсуждали эпизод из фильма «Великолепная семерка» (его показали в лагере). Когда я продемонстрировал искусство метания ножа не хуже чем у героя фильма, зеки прониклись ко мне таким доверием и уважением, что поделились самым сокровенным и предупредили:
    - Никогда, ни при каких обстоятельствах никому из нас не верь на слово.
       Но при этом среди них были любители порассуждать о нравственности и вообще «пофилософствовать». Внимательно слушали, кое-что заумное в моем популярном изложении (это я делал по их просьбе), но интерпретировали по-своему.
       Гипотетический императив Канта, где целью может быть и выгода – (повеление-средство) – они одобрили.
     - Пока есть терпилы и лохи - всегда будут те, кто будет дурить их!  К достойным они причисляли не только себя, но и власть держащих. Но ни в коем случае первых – терпил и лохов.
       К категорическому императиву Канта отношение было двоякое. Конечно, я не рискнул дословно повторить слова: «поступай так, чтобы любой ваш поступок мог быть возведен во всеобщее правило» – как-никак, зеки. Лишь сказал, что людям свойственно нравственное чувство - но они обычно игнорируют его. При этом должны действовать по правилам, ставшим всеобщим для всех.
       Зеки поняли по-своему.
    То, что нравственность «побоку» - их устроило. (Рассудили: воровать, значит, можно!). Но чтобы соблюдался единый закон поведения – встретили в «штыки».
     - Это как же? – возмутился Виктор. – Вот я щипач. Меня уважают. А вдруг скажут – можно брать только сейфы! Что? Мне зубы на полку? Нет. Это ни в пи…, ни в Красную Армию!
        Сколько видел Виктора, он, обычно, чифирил и непрерывно что-то рассказывал. При этом пальцы его рук были в постоянном движении и дополняли речь. Он замечательно изображал хирурга: как тот держит руки перед операцией - полусогнутые в локтях, кистями вниз.
       Оказалось, он проводил операции  - внедрял отшлифованные пластмассовые «штуковины», размером с небольшой боб, под кожицу мужского «достоинства», у основания головки. Скальпель вытачивался из большого гвоздя или из алюминиевой ложки.
       Виктор показывал, как он делает дезинфекцию, прокаливая «скальпель» над свечкой. Как устанавливает на «оперируемое» место и, резким ударом сверху, прокалывает кожицу и т. д.
       Он показал и свое достоинство с этими штуковинами. Рассказал, что полгода побыл на воле, а женщины ходили за ним табуном. Одна беда: мол, когда поймал триппер, то узнав, что в диспансере принимает врач-женщина, обмотал свое «достоинство» бинтом, оставив только часть головки.
    - Но она заставила размотать и спросила – что это такое? Пришлось сказать, что это ошибка молодости…
   Допускаю, что за Виктором, по малинам, охотились профуры-шалавы. Но для молоденькой женщины, это похуже иной пытки. Виктор, смеясь, сказал, что некоторые потом ревели часами.
       У меня было желание ударить его ногой так, чтобы это заменило  операцию по орхидэктомии – т. е. удалению яичек. Но нельзя - заключенный…
   Стихов я им не читал, но, как понял, они были согласны с тем, что поэзия (по Канту) – высший вид искусства. Что может быть выше и душевнее лагерных стихов и песен. Среди них были и начитанные, с умным видом рассуждающие об искусстве, и  остроумные,  с натянутыми шутками - за всем этим проглядывало нечто дешевое.
       Они с удовольствием слушали о Большом Взрыве и образовании Вселенной. Об атоме и устройстве атомной и водородной бомбы. О ленте Мебиуса.
      В книгах о заключенных много ужастиков и прочего, особенно в детективах. Много преувеличений, должно быть, чтобы сделать повествование интересным. Но все прозаичнее и спокойнее. Правда, я не знаю, что происходит «детских» зонах. Говорят, там много ужасного. Безнаказанность порождает беспредел, особенно в среде истеричных подростков - этого злобного народца.
       Практически все заключенные считают, что попали в лагерь случайно, из-за неудачно сложившихся обстоятельств. Говорили, что в следующий раз не допустят такой глупости. Мол, если бы «тогда» сделал по-другому, то сейчас бы не сидел. В их сознании в основном оценки типа: как не дать себя поймать и избежать наказания. Ген порядочности атрофирован полностью, обмануть считается за честь, делать добро - «западло», так как при этом можно попасть в «непонятку».
       Как-то начальник стройуправления Имшенецкий, увидев некачественную  работу, сказал группе зеков, что их за это надо посадить. Все зеки тут же радостно вскричали:
     - А мы и так сидим! А мы и так сидим! – и были весьма довольны этим обстоятельством – веселились от души.
       Даже после множества прослушанных историй я не мог их понять до конца. Ведь для этого надо побыть в их шкуре. И не надо забывать о хромосомах-мутантах, которые, вероятнее всего, присутствуют во многих из них. Почти все готовы на любые ухищрения, подлость и жестокость. Страдают памятозлобием - желанием рассчитаться с кем-то после освобождения. Что сравнимо с острым приступом геморроя или слепотой. Хуже могут быть только правозащитники, борющиеся за права убийц и истязателей – чем лишь умножают страдания нормальных людей. Их действия можно бы назвать глупостью, если бы не корысть. Личное благополучие для них превыше всего.
      Ошибки случаются, но они редки. При этом на воле много подлейших людей, которые у всех на виду и сравнимы с надводной частью айсберга. Но они из числа неприкасаемых.
       Ясно одно: лагерь калечит и обесчеловечает души почти всех заключенных. Даже попавшие сюда случайно, уже не будут теми, какими были прежде. Правда, есть редкие люди, которых лагерь закаляет, но души большинства перевоплощаются в свою тень. Ад, да и только! У Данте Алигьери в «Божественной комедии», есть надпись над входом в Ад: «Оставь надежду, вся сюда входящий».

       Мой авторитет рос. Однажды ночью в магистрали случилась авария. Еще только ноябрь, а на улице мороз уже за -60. К утру батареи отопления в главном корпусе подмерзли – скоро начнут лопаться.
       Проснувшись, весь продрогший, я спешно звоню начальнику стройуправления. Он в отчаянии – мол, придется менять всю систему отопления, все батареи.
       Я в этом почти «ни бельмеса». Конечно, то, что прихвачены обратки, я понимаю, и разобраться что здесь к чему – не проблема. Когда привезли заключенных, я бросил клич и расставил всех по этажам. Батареи отогревали, чем попадя. Паяльных ламп не хватало.
       Отстояли, но не задарма. Обещанные всем пачки чая и сигарет, а кое-кому и спирт, я выдал незамедлительно.
       «Кое-кому» - это троице зеков, которая лишь условно числилась работающей. Они не работали и постоянно находились в здании временной котельной. Горячая вода к главному корпусу была уже подведена из города.
       Слово главного из этой троицы было для всех зеков как закон. А двое – ниже рангом – его глаза и уши. Ко мне они относились показно-дружелюбно. Здесь на ум приходит всем известное: