тело женщины... уголовный романтик

                                                                   глава шестая,  
                                                в  которой  читатель  ближе  знакомится
                                     с отрицательным героем и некоторыми обстоятельствами, 
                                                 сформировавшими его отрицательность

      Гибкость ума и твёрдость характера Мэлор унаследовал от какого-то знаменитого предка по материнской линии, знатный род которого восходил к времени «средневековых феодалов, населявших современную Францию». К тому же, род этот основал некий Тайный орден, наводящий тоску и страх на всех смертных и всех сильных мира сего и по сей день. И хоть и род, и орден благополучно канули в необозримое историко-археологическое прошлое, Мэлор, тем не менее, при случае напоминал о своём «орденском прошлом» всем и каждому и, естественно, очень гордился им. Он никогда ничего не брал на веру, всё подвергал мучительному сомнению, до всего доходил «своим умом» и, как ребёнок, радовался каждому самостоятельному открытию, обогащавшему его жизненный опыт. Когда это случалось, он сиял, как неполноценный. На деле ж оказывалось, что он лишь «изобретал велосипед», на котором кто-то успел уже совершить кругосветное путешествие, в то время как сам он ещё только с восторгом рассматривал сверкающее никелем своё многотрудное детище, и собирался с упоением нажать на педали. 
       Начисто отвергая богатейший опыт человечества, пользуясь лишь своим собственным «личным опытом», Мэлор, понятно, чувствительно отставал в интеллектуальном развитии, обидно не дотягивая до общепринятых стандартов.
     
       Счастливое детство нашего «героя» прошло в лагерях, в бойком ритме барабанной трескотни, под незабываемую музыку, поющих утренние побудки и вечерние отбои, горнов. Беспокойная юность его тоже прошла в лагерях с их, раскалывающими череп звонками утренних подъёмов и грубой площадной бранью вечерних проверок. 
       За решётку Мэлора привели настойчивые поиски романтики и катастрофическое нежелание быть похожим на всех остальных. Когда его сверстники носили пышные шевелюры «а ля панки», он остриг свои роскошные вьющиеся волосы и начисто обрил черепную коробку так, что её сияющая поверхность слепила глаза, пуская по стенам «солнечных зайчиков». 
       В какой-то зимний вечер, при относительно морозной температуре воздуха, когда бритая голова нашего героя уподобилась незрелой тыкве и стала тихонько позванивать, он попросил у какого-то друга шапку, чтобы чуток отогреть, эту самую, «неразумную» голову… «Друг» шапку дал и… «настучал» ментам. Не успел наш герой пройти квартал, как его тут же замели… (как в песне поётся): «…в белоснежные постели, в непроглядные метели Колымы-колымушки, где суровы зимушки».

       Режимная эпопея нашего знакомого началась с того, что «на зоне», как самому юному, ему пришлось «шестерить» по полной форме. Его старшие сокамерники только то и делали, что наперебой отдавали команды типа «подай-принеси», и когда он плохо справлялся с возложенными на него обязанностями, то получал сполна всё, что было определено строгими правилами тюремного распорядка. Будучи униженным, он не испытывал глубоких нравственных переживаний, но был снедаем страстным желанием унижать других. Пока такая возможность не могла быть предоставлена ему в принципе, он постоянно лелеял, ставшую болезненной, мечту о насилии. 
       В его возбуждённом мозгу возникали ужасные акты этого самого насилия: он мысленно осуществлял их над своими обидчиками и всеми, кто попадёт ему под горячую руку, когда он выйдет на свободу, которой он не дорожил, но которая стала для него теперь самой желанной. И странно – мысли о насилии ощутимо облегчали его участь, приносили моральное удовлетворение, от сознания, что хоть таким способом он может рассчитаться со своими притеснителями. Он был глубоко несчастлив, однако, никто, даже при самом внимательном рассмотрении, не обнаруживал на его лице печати отчаяния, каковая, случалось, искажала мучительной гримасой лица большинства юношей, проходивших через этот, обязательный для такого рода воспитательных учреждений, унизительный ритуал. Мэлор держался с достоинством и не плакался на свою судьбу. Это избавило его от необходимости долго и мучительно переживать крайне нежелательную, – а для большинства и вовсе непосильную – психологическую катастрофу и сделало «терпимыми», если можно так выразиться, отношения с сокамерниками. Ведь каждый, чья первая отсидка приходилась на юношеский возраст, так или иначе проходил эти этапы унижений. Не сейчас так в прошлом, не здесь, так в другом месте.

       «Отбарабанив» срок, Мэлор не помышлял о «трудах праведных». Но власти, считающегося дисциплинированным в вопросе «всеобщей занятости» государстве, настойчиво напоминали новоявленному бездельнику, то бишь «тунеядцу», - как принято было говорить, - о его обязанностях, как члена общества, в котором труд являлся «делом чести, доблести и геройства!» – конец цитаты. И тогда он пристраивался где-нибудь на очень не пыльную и очень временную работу.      Производил благоприятное впечатление на сотрудников (благо, ему это хорошо удавалось), брал у них взаймы несколько чисто символических сумм и тихо исчезал в неопределённом направлении. Так, за очень короткий промежуток жизни, Мэлор «перебрал» множество денежных сумм и профессий – от токаря до пекаря – и, наконец, решил торжественно и твёрдо: планида честного труженика, увы!, не его амплуа… 
       Тогда он попытался сыграть «на дурку» и выхлопотать себе пенсию. Юного афериста быстро «раскусили» и… снова едва не упекли «за решётку». 
       Оставалось найти «хуну» – богатую невесту, дочь состоятельных родителей.

       Мэлор посмотрел в зеркало. В зеркале стояла спортивного вида фигура: подтянуто-стройная, широкоплечая, с крупной головой, увенчанной копной волнистых волос светло-кукурузного цвета. Почти что чёрные кустистые брови приятно контрастировали с цветом роскошной шевелюры и придавали всему лицу выражение сдержанной мужественности или мужественной сдержанности – как хотите.  Греческий нос – прямой, слегка длинноватый с едва различимой горбинкой; тонкие упрямые губы; увесистый, почти квадратный подбородок и глаза, главное, глаза синие и глубокие, как безоблачное летнее небо и такие же как летнее небо тёплые – всё это не могло, не должно было оставить равнодушными даже самых взыскательных, самых переборчивых невест. Чего греха таить: Мэлор видел в зеркале популярного киногероя – ловеласа и сердцееда и подумал, что такой внешностью просто грех не воспользоваться. И – воспользовался.

       Он любил ходить за девушками и разглядывать их сзади. Это волновало его, вызывало в его воображении бурные фантазии, томительную негу, манило, влекло, «заводило» до основания, если, конечно, было на что посмотреть… Поход за одной из девушек, у которой было на что посмотреть, принёс, на редкость, неожиданный результат: «копуша», что-то доставая из сумочки, случайно выронила кошелёк. Мэлор подхватил его почти на лету.  Тут же заглянул вовнутрь и, тут же, едва не потерял дар речи: в кошельке были деньги – много денег. И разные. Первой и, пожалуй, единственной мыслью было: немедленно и, главное, незаметно «слинять» с кошельком. Однако, весь исторически выверенный опыт его благородных (благородных!) орденских предков предусмотрительно останавливал его. И он впервые положился на этот их опыт. И не прогадал: девушка, прижимая к груди возвращённую вещь, с благодарностью, с нескрываемым восхищением и любовью (с любовью!) смотрела в одухотворенное лицо благородного юноши, (надо ли говорить о том, как «одухотворил» отпетого негодяя первый в его жизни, совершённый им благородный поступок?).

       …Они бродили по ночному городу почти на ощупь: в целях жесточайшей экономии, (продиктованной всё тою же несанкционированной, проще говоря, тайной продажей электроэнергии за рубеж) после двадцати двух часов в городе полностью отключали свет. Это способствовало безудержному и безнаказанному разгулу уличной преступности.  Но это их не остановило: они бесцельно вышагивали тёмными улицами, крепко держа друг друга за руки, не видя лиц, но чувствуя, как необъяснимые бурные страсти охватывают их тела, их сердца, их мысли…

       К утру всё (всё!) было решено.