Я ушёл

Ты кто?

- Явился?!
Наконец-то!

- Вы кто?

- Вежливый.
А ты кто? Кем себя представляешь?

- Я? Я-а…

- Ну!

- Я…

-  Чего мямлишь? Ты - самоубийца. Другие здесь
не ходят. Не нравится? Ну, убийца.

- Я никого
не убивал!

- А себя? Ты
же человек… был. Значит, человека убил. Так?

- Выходит,
так.

- Выходит… и
входит. Вон - река, в какие вы любите входить дважды. Давай. Ты ж за этим сюда
пришел.

-Не-е-ет.
Там огонь.

- А чего
тебе терять, все одно помер. Стрелять себе в башку не побоялся, а огонь, видишь
ли, ему не нравится.

- Забываю
все время, что тела нет, и бояться нечего, но в огонь как-то не хочется.

- А чего ж
пришел?

- Я не
специально. Как упал, так и пошел, куда глаза глядят… А, ну да, глаз тоже нет.
Просто пошел.

- Нет, не
просто. Тебе ж на тот берег охота.

- На какой?

- На правый.

- Зачем?

- Чет ты
затурканный совсем. Ну, посмотри. Да на тот берег, куда пялишься?

- Ой! Лика!

- Лики.  Полно ликов. Они ж все почти святые.

- Лика-а-а!!!

- Не ори.
Все равно не услышит. Ты разве не заметил, что тут звуков никаких нет.

- Нет, в
смысле, звуков нет, я заметил. Там тётя Тося.

- И тетя
Тося и папаша твой…

- …  и Ринат.

- Сосед? И
он там.

- А почему
не слышно? Ри-и-и-на-а-а-т!

- Не ори, полоумный!
Хотя, с самоубийцы что взять. Говорю же, не слышно. Ну, да, ты ж Фома…был. Фома
неверующий. Ты зачем сюда пришел? Чтоб на тот берег перебраться. Так?

- Я не знаю.

- Чего не
знаешь? К Лике своей хочешь?

- Хочу,
конечно. Но я не знал, что она там.

- А чего
тогда стрелялся?

- Ну…

- Баранки
гну. Иди, Раван, раз пришел.

- Откуда вы
знаете? Меня только бабушка Раваном звала. А по паспорту - Фома.

- Звала,-
передразнил Балахон.- Не нужен тут паспорт, чтобы знать, как тебя звали. А уж,
как ты сам теперь себя назовешь – твое дело. Раван значит «уходящий». Ты из-за
Лики своей ушел, или к ней. Так?

- Так.

Раван
спустился по пологому берегу к самой кромке огня. Пламя хлестало по тому, что
было раньше лицом. Лика перестала махать рукой, вдруг сникла, опустила голову.

- Лика-а-а!–
забывшись, крикнул Раван.– Посмотри на меня-а-а!

И шагнул в
огонь. Пламя рванулось к серой призрачной фигуре и отбросило её назад.

- Что,
никак?

 Раван снова ринулся с разбегу в огненную реку
и тут же оказался на прежнем месте – у ног этого странного наглого мужика в
балахоне, откровенно надсмехавшегося над ним. Лицо и фигуру рассмотреть в
тускло-сером свете невозможно. Сквозь балахон мерцал свет, будто лампа под
абажуром. Усмешка чувствовалась в голосе, интонации. А к мерцаниям и прочим
чудесам за время в пути Федя немного привык. Хотя времени тут, как и звуков, не
было. Неизвестно, и не имело значения, сколько времени он шел. Главное, пришел
к Лике.

А теперь?
Что теперь делать? Попасть на тот берег без «Балахона» не получится. Придется
подстраиваться, искать контакт. «Совсем, как Там,- усмехнулся Раван.- Стоило ли
сбегать?»

«Ку-ку!»-
неожиданно громко раздалось прямо над  бывшим ухом.

Раван
вздрогнул. Вот тебе и беззвучие.

- Чего
вздрагиваешь?– ожил Балахон.– Ты ж ей должен – это она тебя через Ирей
протащила. На этом свете и сочтешься, раз уж про цену размышляешь. Только не обольщайся,
на правый берег не доставит. У тебя билет в один конец, Фома.

«Вот гад,
читает меня, как по писаному»,- подумал Раван.

- А кто…

- Доставит?
Никто. Только ты сам.

- А как?

- Каком
кверху,- беззвучно затрясся Балахон.

- А вы?..

- Я? Я - простой
рыбак. Вон, видишь, на червя ловлю.

Балахон
сделал движение рукавом влево вниз, и Раван увидел небольшую ямку, кишевшую
червями.

- Чего
морщишься? Мог бы уже давно их обедом стать, да не модно нынче. Ну, не
выбрасывать же, вот и держу для наживки.

- Вы… черт?–
с запинкой спросил Фома - Раван.

- Сам ты –
черт. Я – рыбак.

Балахон
резко дернул невидимое удилище и вдруг сунул прямо под нос Равану что-то черное
и мокрое.

Слизкий
комок зашевелился, и в ватной тишине резко выделился писклявый крик. Неожиданно
Балахон дернул предполагаемой рукой и швыонул вопящий комок в белесую тень Фомы,
прохрипев: «Ах ты, мерзавец! Кусается!». Федя автоматически подставил то, что
заменяло теперь руки, и тут же отдернул, ощутив (впервые после смерти) боль от
укуса. Ушлепок закрутился вокруг, покусывая за бывшие ноги.

- Уберите
его! Он кусается! – закричал Раван Балахону.

- А я при
чём? Твой грех, как я его уберу? Сам разбирайся, - ворчливо отозвался Балахон,
отходя подальше от клубка.

- Какой
грех?– вскрикнул от боли и удивления покусанный.

- Присмотрись.
Я почем знаю? Чужой бы точно не выловился,- насмехался безликий.

Раван
опустился на корточки, и уродец, постепенно замедлив вращение, стих. В складках
коричневой кожи светился, как луч маяка, ярко-желтый глаз.

- Кто ж ты
такой есть?– рассматривая монстра, задумчиво поинтересовался самоубийца.

Зверушка не
отвечала.

«Ку-ку!»-
выстрелом взорвалось в  тишине.

 - Сколько можно пугать?– дернулся Раван от
неожиданности.

- Ку-ку,
ку-ку, ку-ку…

- Ах ты,
зараза! Ты в минутах, годах или вечностях предсказываешь?– взъярился страдалец.

- Ку-ку!–
издевательски звучало в ответ.

Балахон
вторил хриплым смехом.

Попутчик

Фома
разозлился и замахал руками, отгоняя навязчивое кукование. Самой птицы видно не
было.

- Кыш! Кыш,
мерзость!

- Неласков
ты с попутчицей,- просипел Балахон, устраиваясь на берегу лицом к полыхавшему
пламени, спиной к Фоме.

- Какая она
мне попутчица?!– буркнул самоубийца и осекся.

Он вспомнил,
как его с бешеной скоростью крутило в центрифуге воронки, колотило об упругие
стены, пока невидимая сила не подхватила, протащив центростремительно вниз.

Неожиданно
падение кончилось в липкой луже. В сумеречном свете Фома разглядел корявое дерево,
с подагрического пальца сухой ветки которого свисала веревка. «А веревка после
пули уже не требуется. Перебор»,- усмехнулся Фома. На другой ветке сидела
птица. «Здоровенная. Я воробья от вороны с трудом отличаю, а это и вовсе не
пойми кто». Птица улетела, наверное, обиделась. Веревка качнулась,
потревоженная дуновением от взмаха крыльев неизвестной птицы. «На такой
веревочке на небо не взобраться,- констатировал Фома.- Если только на дерево,
осмотреться. Но ветки сухие - обломятся. Убиться не убьюсь по второму разу, но
что толку».  

«Торопиться
некуда, но и здесь торчать тошно. Пойду. Только куда? Под ногами грязная жижа,
а вокруг ни хрена не видно. Болото что ли? Ладно. Страшнее смерти ничего нет. Наверное.
Пойду».

Неожиданно,
очень близко пролетела все та же птица. «Неслышно подобралась. Впрочем, звуков
никаких нет. Абсолютно. Безмолвие. Тихо, как в гробу. Нет. В гробу всё время что-то
поскрипывало, потрескивало. Жуть. Уж лучше тишина. Пойду за птицей. Куда-то же
она направляется».

Скоро, а
может и не скоро (в безвременье не разберешь), маршрут определился. Из серой
мглы проступил контур кривого дерева с веревкой и птицей на сухой ветке. «По
кругу прошел?»- догадался Фома. Но через два три повторения, заметил, что абрис
у коряг разный. «Значит, двигаюсь вперед. Только куда – вперед, и где они здесь
- зад и перед». Птица при его приближении покидала сушняк, и он двигался
следом. «Ведет. Стало быть, знает куда. А если нет никакого «куда»? Так и будем
идти бесконечно, всегда. Ишь, стихами заговорил. То ли ещё будет».

Возле
двенадцатого дерева он уселся прямо в липкую грязь. «Все! Баста! Достало!»
Через некоторое время птица, не обнаружив попутчика, вернулась. Устроилась на
дереве и посмотрела строго круглым глазом. «Чего уставилась? Не хочу больше. Надоело.
Кругом одно и то же». Пернатая молчала, не отводя строгого взгляда. «Да отвали
ты! Устал я, жрать хочу!»- заорал Фома. И вдруг захохотал, вспомнив, что ни
устать, ни проголодаться он теперь не может. «А лепешечка-то есть. Бабуля
какая-то сердобольная на могилку самоубийце положила: «Возьми, сынок, путь у
тебя дальний и долгий». Я и прихватил. Может, ты есть хочешь?»- обратился Фома к нахохлившейся спутнице.

Лепешка по
радиусу была разделена продольными вдавленными полосами на двенадцать частей.
Отломив одну и поделив пополам, Фома протянул кусок птице. Она осторожно взяла
свою долю и проглотила целиком. «И мне что ли попробовать?» Поднес хлеб в район
предполагаемого рта, тот исчез. «Глянь, получилось! Не хуже, чем у тебя, -
обратился он к сотрапезнице.- Жаль, стопарик не прихватил с могилки. Помянули
бы». Но ветка была пуста, даже веревка исчезла. «Э! Ты где? Куда мне теперь?»-
обеспокоенно крикнул Фома. Но крик не получился, звук замер, застрял в сером
густом тумане. «Тьфу ты! Пропасть!»- рявкнул путник и неожиданно провалился,
хотя после центрифуги считал, что дальше падать некуда.

Ирий

Приземлился
на твердое. «При наличии тела разбился бы к чертям собачьим. Стоп! Тут надо со
словами осторожнее, можно и впрямь к ним угодить, судя по предыдущему результату,
насчет пропасти».

Неожиданно
сверху на него свалилась змея. Фома дернулся. Змея скользнула в сторону. «Ужик.
Хотя какая разница». Словно в подтверждение его мыслей на него упала парочка
гадюк, тут же исчезнувших в темноте. «Надо отодвинуться от дыры. Кто его знает,
сколько гадов в здешнем серпентарии. Безопасно, но неприятно».

Фома
пошевелился, пытаясь рассмотреть в сумеречном свете отверстие, через которое
они со змеями сюда попали. «Интересно, как это место называется?» И вдруг
вспомнил напевный бабушкин говор: «На зиму птицы улетают, а змеи уползают в
ирий, а весной возвращаются. Ирий – подземная страна, куда собираются и души
умерших. Ключи от ирия хранятся у кукушки, поэтому
она должна явиться туда первой, а улететь последней. Она же несет на своих
крыльях уставших птиц».

«Так это
кукушка! Точно. Она меня подхватила в воронке и вытянула. Без неё неизвестно,
сколько бы ещё о стенки долбало. А про деревья с веревками не ясно». И тут же,
словно в ответ на его вопрос, снова зазвучал бабулин голос: «Верили они, что
дерево – временное пристанище души человеческой после смерти. И веревку на
ветку привязывали, чтобы помочь душе взобраться на небо». «Спасибо, бабуля,
только на небо самоубийцам вход воспрещен во веки веков. Решение окончательное,
обжалованию не подлежит. Вот если бы я кого-нибудь подстрелил по пьянке, шанс
ещё оставался, нашлось бы оправдание, а для лишившего себя жизни – однозначно,
прощения нет. Ну, да поздно рассуждать. Пойти что ли куда?»

Фома
присмотрелся, в каком направлении уползают гады, без перерыва сыпавшиеся из
невидимой дыры (дыры неизвестно в чем), и двинулся вслед за ними. В первый
момент показалось - шагнешь из зыбкого, а все же света, и канешь во тьму. Но
сколько ни шел, освещение оставалась ровным – мерзко-серым. Кукушка хоть к
деревьям приводила, все же разнообразие, а ползучие твари тащились бесконечно
по высохшей, растрескавшейся глине.

И снова
путника охватили отчаяние и безысходность. Он опустился на желтую, шершавую
твердь. Только ужик пристроился рядом, остальные змеюки сгинули. «Ну, и
проваливайте!»– крикнул Фома. Звук застрял рядом. По-щучьему велению явилась
недоеденная лепешка, пришлось отломить еще один сегментик. Теперь их осталось
десять. Поделив хлеб по-братски (змей, как и птица, от угощения не отказался),
Фома задумался.

«Как мать