Батька-Атаман

Посреди  большого  города  стояла  воинская  часть.
Раз  в  неделю  многие  видели  строй  солдат,  направляющихся
в  баню.  
       Ой,  ой  да конь  мой  вороной.
       Ой,  да  обрез  стальной.
       Ой,  да  густой  туман.
       Ой,  ой  да  Батька-Атаман.
Плыла  по  улицам  заунывная  песня.
        А  герой  ее  никогда  не  унывал.   На  третий  год  гражданской
войны  веселился  Батька  от  души.  Вольные  люди,  ведомые  им,
свободные  от  предрассудков,  вовсю  убивали,  грабили,  насиловали,
понимая,  как  коротка  лихая  жизнь.   Хитер  был  предводитель.
Чутье  звериное.  От  сильных  уходил,  слабых  на  куски  рвал.
        Раз  прибился  к  отряду  одинокий  анархист  Петро.    
Ободранный,  голодный  и  злой.  Молод  был,  горяч,  азартен,
жесток.    Понравился  Батьке.   Взял  к  себе  ординарцем.
Башковитый  оказался.  Через  месяц разведкой  командовал.  А
посреди  следующего  обложили,  в  только  что  занятой  деревне,
батькиных  орлов  чекистская  конная  группа,  часть  особого  
назначения   и  отряд  самообороны  как  раз  с  тех  мест,  где  эти
вояки  неделей  раньше шалили.
        Страшный  был  тот  бой.  Пленных  не  брали.  Впервые
струхнувший  Атаман   отсиживался  в  сарае  на  окраине,  в
надежде,  дождаться  темноты  и  проскочить  оцепление.  
Как  видит,  стоит  у  входа  Петро  и,  молча,  показывает  за
ним  идти.   Вышел,  тишина.  Лишь  одинокие  хлопки  выстрелов
под  раскаты  хохота.
       Вывел  его  Петро  за  околицу.  Остановился.   В  глаза  глянул.
С  несвойственной  молодости  грустью.
     -  Нагулялся  ты,  Батька.  Пора  и  честь  знать,  -  и  им  же
подаренный  маузер  из  кобуры  вынул.
     -  Ты  что? -  отшатнулся  Атаман.
    -  Не  Петро  я,  а  комиссар  Петров,  -  не  торопясь  пояснял  палач. –
Специально,  по  твою  душу,  из  Сибири  отозван.  Многих  там
прокомиссарил.  Твой  черед  пришел.
     Странное  ощутил  Батька.  Страх  ушел,  легкость  появилась  и  
сладкое  ожидание  скорой  свободы.
    -  Я  тебя  как  сына  полюбил,  -  неожиданно  признался  он.
   -  Да  и  я  тебя,  как отца,  -  ответил  Петров.  -   За  мудрость,
хватку,  знание  людей.   Только  упырь  ты  кровавый.  Сволоту
твою  заживо  в  землю  зарыли,  кто  пули  не  отведал.   От  позора
избавлю,  на  поругание  не  дам.  -  и  курок  взвел.
  -   Помолиться  могу?  -  спросил,  напоследок,  возведя  глаза  к  небу.
Комиссар  не  ответил,  но  стрелять  не  спешил.
Прошла  минута.
  -  Помолился? -  и  сразу  хлопнули  три  коротких  выстрела.
Не  успели  пули  в  лет  войти,  звук  набрать.  Крепко засели  в
батькиной   груди.   Словно,  выбитый  из  седла,  он  грузно
повалился  навзничь.  
    Петров  нагнулся.  Веки  еще  дергались,  хоть  глаза  остекленели.
Прострелил  висок  и  медленно,  устало  побрел  в  деревню.
   Самого  его  запытают  до  смерти  в  тридцать  восьмом,
прямо  в  кабинете  следователя,  которого  расстреляют  годом  
позже.  Того,  кто  отдаст  приказ  на  расстрел,  казнят  в  пятьдесят  
четвертом.  Начальники  палачей  и  жертв  неумолимо  разделят  их
судьбу.   Сегодня,  а  кабинетах    передовых  защитников
государства,  они  висят  на  почетном  месте,  друг  за  другом.
    А  о  Батьке-Атамане   песни   поют.