Мир уходящему часть 2, глава 6

  Мила встретила Шурку на вокзале, с разбега кинулась ему на шею и повисла на нём, поджав ноги. От неожиданности тот едва не свалился, но удержался, всё же, и только выронил чемодан. А она продолжала висеть на нём, как недозрелая груша, самозабвенно повторяя:
  - Я скучала, скучала, скучала…
  Будучи неисправимым вульгарным материалистом, Шурка невозмутимо изрёк:
  - Я всего-то каких-то три дня отсутствовал. Когда ты успела соскучиться?
  - Всегда. Я всегда по тебе скучаю, даже когда ты рядом.
  - Трудно представить… Но, может, ты спросишь как мои дела…
  - Ты скажешь.
  - Меня не взяли.
  - Тебя?.. Не взяли? С красным дипломом? Они что…
  - Они ничего: у них там таких дипломантов – каждый третий…
  - Тогда что же?
  Шурка молчит. Ему стыдно признаться, что он крайне глупо вёл себя по отношению к пожилому человеку: народному артисту, профессору, ректору консерватории, в которой собирался учиться, композитору с мировым именем, чья новая опера с успехом прошла по многим сценам многих стран Европы, – почитай, живому классику… Он стыдился и самого поступка. Привычный к заслуженным похвалам, неизменным успехам почти во всём, даже не талантливый, а «одарённый свыше», как частенько и с удовольствием говорили о нём окружающие, Шурка шёл по жизни легко, стремительно, как сказали бы спортсмены, «играючи мускулами»… и вот… «доигрался». 
  Шурка молчит, и Мила не повторяет вопрос. «Не взять его просто так не могли, – думает она себе, – значит что-то произошло… Но что? Допрашивать его бесполезно: он никогда не сделает, чего не хочет – не скажет, не попросит, не даст. К тому же он никогда не поддаётся на уговоры – стоит на своём. Не знает – не спросит, обидит – не извинится».
  - Кушать хочешь? – спрашивает она Шурку, подобострастно заглядывая в его глаза.
  - Кушать – нет: хочу есть. Дико! – радостно выкрикивает он.
  Соскучившаяся Мила всё ещё смотрит на него и улыбается.
  Шурку такие взгляды всегда смущают, но поскольку Мила по-другому на него не смотрит, он просто отводит глаза в сторону. Зная это, она просит:
  - Посмотри на меня.
  Он смотрит.
  - Ты меня не любишь?
  - Ответ в твоём вопросе, – ехидничает…
  - Ну, хорошо: ты меня любишь?
  - Нет.
  - Это обидно… – вздыхает.
  - Что поделаешь?
  - Я бы тебя убила…
  - Что-то мешает?
  - Конечно.
  - Что же?
  - Люблю тебя...
  Лицо Шурки озаряет плутоватая улыбка:
  - В записных книжках Ильфа и Петрова есть такой эпизод, извини, если не дословно: жена пришла на могилу умершего мужа и жалуется: «Оставил ты нас одних… еды в доме нет, дети голодные, плачут – есть просят». Пьяный кладбищенский сторож из-за памятника на соседней могиле: «Так пеки пироги». Жена: «Так нет муки». – «Тогда не пеки». – «Так дети ж голодные – плачут». – «Тогда пеки…»
  - Послушай, Македонский, ты когда-нибудь будешь серьёзным человеком?
  - Человеком – возможно, серьёзным – нет.
  - Чего так?
  - У серьёзных людей, Мила, душа быстро старится.
  - А у весельчаков раньше появляются морщины.
  По лицу Шурки вновь пробегает улыбка, и он давит эрудицией:
  - Знаешь, что по поводу морщин говорят француженки? «Лучше две морщины на лице, чем одна на чулке…».
  - Всё-то ты знаешь! Откуда?
  - От верблюда… Интересуйся, читай больше: и… – и замолк, как будто языком подавился, впав в неприятное воспоминание.
  - Ладно, где обедать-то будем?
  - У «тёщи» в киоске.
  - О – точно! – вскрикивает Мила: ей приятно, что Шурка называет её маму «тёщей», хоть это и в шутку, разумеется.
  - Но я без денег: все на поездку ушли, – нехотя предупреждает Шурка.

  «Тёща» пошла с места в карьер. Даже не в карьер – в галоп:
  - Сколько вы можете морочить друг друга – поженились бы уже, что ли? Четыре года за одной партой просидели, обоим скоро по двадцать – возраст вполне подходящий.
  - Мама, – пытается натянуть поводья Мила, чтобы осадить скакунью,– во-первых: за одной партой я всегда сидела с Нилой, во-вторых: нам ещё нет двадцати, и надо ещё учиться.
  - Ну и доучишься до того, что останешься старой девой.
  - Мне это не грозит, мама: я красивая, – говорит дочь и лукаво подмигивает Шурке.
  - Красота, дочка, – дело временное. Я вон вышла…
  - Вышла вон, – поправляет Шурка.
  - Нет, вы только посмотрите: умник нашёлся – тебя не спрашивают, так и молчи. О чём я? А… я вышла за твоего отца в двадцать три. Через год вы с Нилой были у меня на руках. А в двадцать пять я уже выглядела старухой.
  - Мама, тогда было голодно…
  - И не было французской косметики, – уточняет Шурка, вгрызаясь в аппетитный бутерброд.
  - Что ты в нём нашла, дочка? Он как потоптанный ёжик: колючки помятые, а туда же – колется.
  - За это я его и люблю.
  - Правда, любишь?
  - Очень!
  - Тем более надо пожениться. А ты, что скажешь? – Шурке.
  - Как женилка отрастёт – так и сразу…
  - Батюшки! Ну и пошляк же ты! - зная Шуркину удачу, его хамские штучки, женщина швырнула в него тряпку, которой вытирала прилавок и сердито, в который раз за все годы, незлобиво выкрикнула:
  - И где ты взялся, паразит, на нашу голову…