Странный Странник шёл пешком вдоль ледника. Лошадь его пала три дня назад, он её оставил и уже не жалел, и не вспоминал о ней. Всю жизнь его сопровождали три вида животных: лошади, птицы и змеи. Лошадей ему дарили благодарные люди и потом они сами по себе исчезали - иногда умирали, иногда уходили во время ночного привала. Он никогда лошадей не продавал и не покупал. Птицы, как правило, появлялись тоже сами и летали над ним, пока он ехал на лошади, а когда спешивался, они, собравшись в стаю, и что-то прокричав, тут же улетали. Змеи приползали по ночам, когда он, поужинав, чем бог послал, устраивался спать. Иногда появлялась одна змея, самая ядовитая в той местности, иногда их было несколько. Они устраивались рядом, но не близко и иногда шипели и потрескивали, словно высказывая давнюю обиду, иногда молча на него смотрели, но никогда не покушались ни на него, ни на лошадь. Для постороннего наблюдающего, если бы такой присутствовал наяву, это выглядело бы так, словно они его охраняли. Но это не так, дорогой мой читатель. Дело тут не в охране, а в чём то другом, что мне до конца и не ведомо. Тут тайна и сказка, не мной придуманная.
Странник был мужчиной и кормился молитвами. Он с детства обладал даром - впервые увидев любой текст на любом языке, сразу его прочитать со всеми интонациями присущими этому языку. При этом он почти никогда не понимал смысла текста, но очень точно его озвучивал. То есть, не зная языка и видя только буквы, руницы, иероглифы, вязь, и даже рисунки, он мог это напечатанное или нарисованное озвучить так, что никому и в голову не могло прийти, что он даже не понимает смысла написанного. Более того, тембр его голоса менялся в зависимости от изображения слов на бумаге и голос его звучал так, как будто он и не читал даже, а выдыхал изнутри божественный замысел молитвы. Он мог спеть любой текст любой молитвы на любом языке, точно попадая в ноты этих слов. И те, кто слушал его пение, тоже переставали понимать земной смысл текста и слышали только звучание, и каким-то образом это звучание понимали, но не мозгом, а вибрацией каждой клеточки своего тела.
И ещё – его речевой аппарат был устроен так, что он мог петь одновременно два мотива: один по восходящей гамме, другой по нисходящей, создавая образ двух встречных спиралей.
Его приглашали на свадьбы, чтобы он помолился за молодых. И когда он пел молитву во славу жизни, невеста начинала плакать, а молодой уходил к своим холостым друзьям и опрокидывал с ними по чарке, если это дозволялось обычаями места и страны.
Его звали на похороны, где он пел во славу умерших так, что молодые вдовы почему-то возбуждались телесно, а вдовы постарше умилялись по-детски и переставали тоскливо выть.
Считалось, что Странник умел исцелять больных и немощных, и если он появлялся, его практически заставляли молиться за них. А он, не зная молитвы, просто пел как мог напечатанный текст и больные исцелялись. И так он прослыл целителем, сам того не желая и даже не понимая смысла своих целительных пений и их воздействия на тело и душу больного. Он просто по привычке пел написанный кем-то текст.
С собой Странник возил только старую, потёртую ситару, хотя мог играть на любом инструменте, попадающем ему в руки. Стоило ему взять любой музыкальный инструмент, немного подуть или понажимать струны или клавиши, как он начинал понимать сам смысл инструмента и тот легко подчинялся.
Росту он был среднего и волосы не стриг, а увязывал в хвост на затылке. И когда они отрастали уже слишком, он просто состригал кончик хвоста. И волосы он носил седые, а глаза голубые.
Вот такой вот человек спускался вдоль ледника к небольшой горной деревеньке, где недавно умерла самая красивая девочка в деревне, и умирала от тоски её мама, самая красивая женщина, на расстоянии любого перехода, любой выносливой лошади.
Их муж и отец, Азгар-Воин, был действительно из племени воинов и очутился в деревне пастухов случайно, насколько вообще можно признать случайностью неземную любовь к неземной красоте. Девушку звали Ахава, и она была полнейшим воплощением Любви земной. Она выглядела, как любовь, двигалась, как любовь, говорила, как любовь и дышала любовью. У нее были тёмно-коричневые глаза и соски, волосы чёрные, а тело позолоченным. Ахава досталась Азгару, как добыча и за одну ночь стала хозяйкой, а его превратила в добычу. Её глаза пылали умом, а тело страстью, и в этом огне сгорел воин. Остались только угли, еще горячие и красные, но уже без пламени. Хотя при любом сильном ветре такие угли могли бы и вспыхнуть, и даже еще и погореть, перед тем как превратиться в пепел и развеяться.
В деревне, куда вместе со своей рабской любовью переехал Азгар, его уважали, а её не любили и побаивались. И если бы не авторитет Воина, Ахаву бы давно закидали камнями или сожгли за колдовство. Никто никакого прямого колдовства и вреда от девушки не видел, но все без сомнения считали её колдуньей и приписывали ей повседневные местные несчастья и даже погодные неудобства. Сама Ахава эту нелюбовь чувствовала и искренне не понимала, чем она так виновата перед соседями. Никакого колдовства при всём желании она сотворить не могла, так как никакими специальными знаниями не обладала, но её красота, особенно глаза настолько резали пространство гор, что сами по себе околдовывали и носили тайну. А кто же тайну полюбит и кто поверит в безопасность тайны?! Только тот, кто тайну знает, а таких в деревне не водилось.
Так они и жили, и нажили хозяйство и красавицу дочь. По настоянию матери дочь назвали Лайла и красотой своей Лайла превзошла Ахаву. А вся любовь матери переместилась на дочь, и Азгар чувствовал это и ревновал, хотя дочь тоже любил безумно.
Рожденная зимой, Лайла была задумчива и одинока. Деревенским детям родители строго-настрого запретили играть с девочкой, а она и не искала встреч и игр. Она много пела и мало говорила, да и говорила она нараспев и тихо. Мама заплетала ей в волосы красные с золотым теснением ленты и шила ей платья редких покроев и узоров. В этих пестрых платьях Лайла бродила по двору, собирала цветы и плела венки. А венки эти одевала на горшки на заборе и с ними играла и пела им песни. Дома они говорили на языке отца, но молиться и петь девочка была научена на языке матери.
Единственным и верным другом Лайлы стал самый сильный и свирепый пёс отца Канавар. Канавар охранял стадо и убивал волков. Причём, когда волк появлялся рядом со стадом, Канавар прятался и волка не пугал. Он давал ему схватить и утащить из стада одну овцу и лишь потом настигал его с ношей и быстро, и жестоко убивал, добираясь до горла и вырывая его с шерстью. После этого Канавар также убивал и съедал раненную овцу, как бы в оплату за убитого волка. Это стало уже традицией и Канавара хвалили за волка, и прощали овцу. И волки, и овцы боялись пса одинаково - ибо он означал смерть. Люди в деревне сторонились его.
Канавар редко гавкал и никогда не вилял хвостом. Никто никогда не слышал, чтобы пёс выл.
И только увидев Лайлу пёс, словно слабел и, не доходя до неё трех шагов, ложился на живот и подползал к ногам. Хвост при этом подрагивал, словно стараясь и не осмеливаясь вильнуть. И пёс, не знавший людской ласки, позволял девочке всё. Она его гладила, таскала за уши и каталась верхом. Деревенские мальчишки, любившие подглядывать за Лайлой через плетень, это видели и всем рассказывали, с восторгом присочиняя подробности. Само собой ничем, кроме врождённого колдовства, деревня поведения пса объяснить не могла, и девочка вместе с красотой унаследовала от матери страх и ненависть окружающих их дом людей.
И только моё перо, не я сам, заметило эти подробности, и крупными мазками выделило их на, вполне себе уютной, пастельной картине деревенской жизни одного из множества поселений людей. В повседневной же жизни люди не думали о колдовстве матери, красоте дочери, храбрости отца и свирепой преданности Канавара. Люди жили обычной жизнью: возделывали и собирали урожай, питались, растили детей, отмечали праздники, хоронили умерших и впускали в дома родившихся. Как будто неведомые морщинистые руки крупными спицами плели неторопливое кружево двумя нитями - день и ночь, день и ночь. Так вечные деревенские бабушки плетут коврики и ковры, стелют их на пол, на кровати, на столы, вешают на стены. А мы по ним ходим, на них сидим и лежим, не думая о том, кто и когда всё это сделал. И только когда рвётся коврик, мы задумываемся – починить или выкинуть, и это всё, что нам доступно в повседневности. Починить или выкинуть? Совершенно не осознавая Творца, мы всё равно уверены, что кто-нибудь сплетёт новые.
Лайлу убила змея. Когда Азгар, насытившись Ахавой спал, и спала сама Ахава, девочка, по привычке, вышла во двор посмотреть на полную, яркую луну и наступила на кобру дремавшую у порога. Быстрый, даже не больный укус, яд и Лайла застыла, глядя на лунный отблеск уползающей в траве чешуи. Она немного постояла, присела, потом легла и умерла. И было очень тихо. Необычайно ярко застыла луна, упало и покатилось яблоко, потрескивали сверчки. И вдруг истошно закричал на дальнем пастбище Канавар. И это был не вой, это был крик. Так собаки не воют, и так люди не кричат. Сама тоска и сама ярость взлетели из недр земли и забились эхом в горах, многократно повторяясь и не затихая.
Канавар бросил недобитого волка и начал убивать стадо. Он рычал и убивал одну овцу за другой, одну за другой, пока не убил всё стадо. И только потом кинулся в деревню, перескакивая через плетни и заборы, пробил плетень двора, где лежала Лайла, и за три шага до маленького тела лёг на живот, подполз и стал, плача, лизать ножку девочки в том месте, где укусила змея. Он долго лизал ногу, потом перекатился на спину, потом сел на задние лапы и, наконец, впервые в жизни завыл.
Так умерла Лайла. И теперь умирала Ахава. Когда неистовый вой Канавара разорвал сон и выбросил женщину на улицу, она увидела дочь и сразу всё поняла. Она схватила девочку и побежала с ней домой мимо ошалевшего Азгара. Там она упала на кровать, крепко прижала к себе еще тёплую Лайлу, издала такой же нечеловеческий крик и замерла. Её парализовало. Она почти не дышала, не говорила и даже не моргала. Она чувствовала только руку, которой прижимала к себе дочь.
Так прошел день. Приходили и уходили люди, что-то говорил священник, соседи накормили и убрали скотину, а Ахава всё также держала одной рукой дочь и бессмысленно, не мигая, смотрела в потолок.
Азгар рубил плетень. Когда жена застыла с дочерью на кровати, он долго стоял над ними и смотрел, как подрагивает еще живая рука Ахавы. Потом он снял со стены меч с ножнами, вышел во двор, обнажил оружие и начал рубить плетень. Плетень был длинен и высок. Окружив дом и постройки, он уходил на равнину и опоясывал огромный скотный двор. Азгар плёл его больше года. Теперь он крошил его методично и, как будто бы, даже без злобы. Как когда-то в бою, он вымерял каждый удар, и каждый удар находил врага. Он рассекал сухие ветки вдоль каждого кола от верха и до земли с такой силой, что остриё меча уходило глубоко в землю. Потом рубил
