Постарел волк. Зубы уже не те стали, стерлись, многие выпали.
А кушать все равно хочется!
Уже и бояться его перестали.
Жеребенок так лягнул, что - ладно с ними, с зубами-то! - так ведь чуть душа из тулова не отлетела.
Портной вдоль и поперек аршином железным излупцевал.
Козел в лоб дал, да так, что на лапах не устоял, покатился в кусты колючие.
Красная Шапочка лукошком огрела, едва глаз не выбила.
Хотел овечкой полакомиться, да не смог утащить. Пастух подоспел, и так дубиной отделал, - живого места не оставил. Собаки накинулись, всего изодрали, еле ушел от них.
На что уж, казалось, старик со старухой древние, мхом поросли; так и те - еще бы немного, и ухандокали серого. "Ну и что с того, что в курятник забежал, - рассуждал волк. - Просто в гости пришел, с курочкой какой подружиться, или с петушком знакомство свести. Но познакомился только с кочергой и ухватом".
Совсем отощал волк. Житуха стала хуже некуда. Подумал он, подумал, да и решил к волчице пойти, с которой любовь когда-то крутил. Может, и пригреет его.
Но ничего из этой затеи не вышло.
- Тяжко скорбит душа... - завел волк, и букет из крапивы протягивает.
- Полно выть, серый, любовь давно прошла, что толку слезы лить напрасно, - перебила его волчица. - Догорел костер, один пепел остался. Я сейчас с кабаном живу. Он зверь солидный, и добытчик в семье - рылом землю роет, старается. Не то, что ты... Так что, прощевай, мил дружок!
Сказала так, букет крапивный в сторону отшвырнула, и дверь захлопнула.
Отказала ему волчица. Фейерверка не случилось.
Пригорюнился волк. А ведь когда-то Ивана-царевича с Еленой Прекрасной на своем горбу возил, мертвой и живой водой на царевича прыскал, от смерти спас. Теперь тот царем сделался.
Потрусил волк ко дворцу. "Авось, - думает, - пенсию какую-никакую выхлопочу. Да и натурой взял бы..."
Какое там! Не допустили серого до очей светлых слуги царские, так с крыльца резного и погнали. Да колотушками проводили, били чем попало. Хорошо, что до смерти не забили. И накричали еще: "Ты коня царевича до костей обглодал, паразит, а теперь пенсиона захотел! Не бывать тому! Шантажист!"
Так ни с чем и поплелся волк назад, голову повесив. А как возвратился в свое логово нищее, так и опился портвейном от огорчения.
Бредет серый по лесу, шатается, глаза подслеповатые почти ничего не видят, еле живой от побоев, постанывает. И вдруг на колодец наткнулся.
А в том колодце лиса тосковала. Бежала та, бежала, на ворон зазевалась, вот и не заметила, как в колодец угодила. Кричит лиса изо всех сил, а звери мимо проходят, никто помочь не хочет, помнят ее плутни и характер коварный. А заяц так сказал:
- Я с тобой, рыжая, на один горшок не сяду, не то что в колодце тесниться!
"Попробовал бы ты сесть, - зло подумала лиса. - Уж я бы тебя тогда приветила".
Но языку воли не дала. Заюлила рыжая, каяться стала, прощения просить у косого за неприятности семье заячьей учиненные. Но заяц остался непреклонен.
Так и сидела лиса в колодце, кляня всех на чем свет стоит, да в мечтах парила; представлялось ей, как куриного мясца наевшись, в заповедных лугах по травке катается и от удовольствия полаивает.
Вдруг слышит лиса волчьи стоны и жалобы. Обрадовалась рыжая. "Вот этот, дурак старый, мне и нужен!" И голосок елейный из колодца подает:
- Ты ли это, куманек? Не обозналась ли я случаем?
- Я, лисонька, я, - отвечает волк, над колодцем нагибаясь. - А что ты там делаешь?
- Так отдыхаю. Снаружи жарко - сил нет, а здесь хорошо, прохладно. А ты, что так стонешь жалостливо?
- Трубы горят, кума. Воды испить хочется.
- Так прыгай сюда. Водицы холодной здесь сколько хочешь! В удовольствие напьешься. Вот и выйдет тебе облегчение.
Послушался волк, взял - да и прыгнул в колодец, чуть лису не задавил. Однако, увернулась та, вскочила волку на спину, - и вон из колодца.
Облегчение-то волк принял, и воды вдоволь напился. Да вот незадача. Бутылку похмельную разбил и застрял в том колодце надолго. Совсем заскучал серый. Чуть с голоду не пропал. Пока звери добрые не отыскали, да на свет божий не вытащили.
