Всё медленно в нашей жизни происходит, как весна в этом году. Снега, вроде бы, и рано сошли, а погода всё равно нудила, как капризная барышня: столбик термометра устойчиво держался на +5 уже которую неделю и выше никак не поднимался.
Ждали, ждали тепла деревья, чтобы брызнуть листвой, потом, словно бы обречённо махнув руками-ветками на все природные приличия, натужно как-то надорвали почки и выпустили зелень наружу. Траве-то – что! Она к земле прижалась и от неё греется, набирается сил и зелени. А вот дерева ветер холодит, любой залётный, прилетевший откуда-нибудь с севера. Потому и отставали деревья от травы: трудно им жить было. Потому и тосковали так грустно и обречённо, покачивая на ветру почти голыми ещё ветками.
И Пётр Кирилыч томился уже много дней подряд. Тоска не покидала душу даже ночью, когда спал. Во сне видел тоже недораспустившиеся деревья, а потому, когда просыпался вдруг, то думал, что и глаз-то не смыкал. Обман всё.
Кряхтел старик, ворочался, а потом вставал с кровати, совал в карман пижамы папиросу и спички, которые прятал за тумбочкой, потому что курить у них не полагалось, выходил на лестницу и там, приоткрыв окно, дымил в щель едким и каким-то безвкусным дымом скорее уже по привычке, а не из желания покурить.
И вспоминал жизнь свою, так быстро пронесшуюся, что даже оценить её не успел, хотя за плечами было уже 75 прожитых лет. Да и что там было оценивать-то? Всё как у всех…
Маму любил и помнил, как она его, маленького, после каждой зарплаты вела к Дворцу металлургов. Там они гуляли с нею по скверу, и мама покупала ему газировку и пирожные с розовым и пронзительно-зелёным кремом за 24 копейки. И всякий раз, после каждого съеденного, доставала из маленькой чёрной сумочки носовой платок, обматывала им палец, чуть слюнила и вытирала Петеньке испачканную кремом мордашку. А он делал губы трубочкой, зажмуривал глаза и тянулся, тянулся к маме всем существом своим. И не известно, что было слаще: пирожные ли или эта мамина забота.
А потом он женился, и в тот же год мама умерла. А потому проблема с разменом квартиры, на котором так настаивала жена Петеньки Люба, решительно не смогшая ужиться с его мамой под одной крышей, отпала сама собой. Петя и грустил по маме, и одновременно испытывало какое-то облегчение с её уходом, потому что против жены идти он не хотел, а маму было жаль. Она ведь одна его поднимала, без отца, который утонул однажды в октябре на утиной охоте.
Вот и зажили они вдвоём с Любочкой в отличной двухкомнатной квартире, оставшейся от родителей Петиных. А потом их трое стало, потому что в положенное время родился сын, Валерик, ставший для них с женой самым главным человеком на всю оставшуюся жизнь, ибо в роддоме, когда Любу выписывали, сказали, что ребёнок у них первый и последний: не сможет она выносить ещё одного, потому что сердце слабое.
Вот и берегли сына как самую главную драгоценность в жизни. Каждое лето вывозили его в деревню, где от Любиных родителей остался крепкий ещё дом. «На парное молочко», как говорится, вывозили. Потом уже, когда Валерик подрос и Пётр Кириллович стал зарабатывать прилично, он каждый год жену с сыном летом отправлял в Сочи, чтобы оба поднакопили здоровья за лето, а сам в это время брал отпуск и затевал ремонт в квартире. И всегда к возвращению семьи успевал управиться.
И всё было бы хорошо и гладко в их жизни, если бы Любочка не истаяла, подобно свече, за какой-нибудь год. Умерла она перед самым своим шестидесятилетием: сердце действительно было слабым. А потому не смогло это самое сердце пережить бесконечные скандалы с женой Валерика, к этому времени уже прочно обосновавшейся в их доме. Марина-то девочка неплохая была, но всё ей хотелось, чтобы мир вокруг неё, как колесо, вертелся, чтобы всё по её было. Пётр Кириллович старался не спорить с невесткой, а как только тучи сгущались, уходил к себе в комнату и плотно закрывал двери.
Затягивается старик в последний раз тяжёлым папиросным дымом, окурок в окно выбрасывает, а сам возвращается к себе в комнату. Ложится, но уснуть по-прежнему не может, потому что на улице опять ветер холодный буйствует, и старая ветка скребёт по оконному стеклу.
Опять мысли, не отпускающие уже много дней, приходят и сон старческий, чуткий, прогоняют от изголовья кровати…
… Валерик вот давно у него уже не был. А всё обещал, что привезёт и покажет сына, внука Петра Кирилловича, который появился на свет, когда старика в доме уже не было. Сын говорит, что внук на деда похож. Хорошо, коли так. Увидеть бы его хоть разок. Потом уж можно и…
Нет, Пётр Кириллович не жалуется. Всё у них тут хорошо. Кормят прилично, и персонал ласковый. В комнатах всего по два человека живут. Петру Кирилловичу и с соседом повезло: культурный человек, интеллигентный. Только всё об одном и том же рассказывает:
… вот когда его дочь с зятем разведётся, она отца отсюда домой заберёт. И опять будет у старика сердцу милый дом. А вечерами, когда за окном непогода или просто ветрено, как этой весной, например, они будут сидеть с дочерью на диване и слушать песни Александра Галича на стареньком проигрывателе, который старик просил не выбрасывать до своего возвращения:
Когда я вернусь…
Ты не смейся, - когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу – к теплу и ночлегу, -
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь, -
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!..
|
