Конец шестидесятых годов прошлого века. Очередное январское воспаление лёгких загнало меня в июле в крымский санаторий. Моим соседом по двухместной палате оказался Фёдор Степанович, однорукий фронтовик, директор школы из маленького городка в Зауралье. Мне, молодому человеку, тяготеющему к писательству, были очень любопытны его рассказы о жизни за далёким Уралом, о нравах и обычаях тех мест, об отношении его земляков к различным событиям повседневности. Рассказчиком Фёдор Степанович был отменным, и слушать его напевную речь было сплошным удовольствием.
Говорили о многом, в основном о литературе и кинематографе, ибо театра и музея в городке не было. Однажды речь зашла о фильмах про войну, и я высказал мнение, что все ленты жуткая фальшивка, где все наши умницы и герои, а фашисты сплошь тупые злодеи. Не понятно только, как они всю Европу захватили и до Москвы дошли. Да и сюжетные линии заплетены так, как на войне просто быть не может. Фёдор Степанович согласился, что многие военные картины оставляют желать лучшего, но заметил, что на фронте среди мерзости и ужасов войны встречаются и трагикомедии, и чистые комедии и даже загадочные события. Последнее меня сильно заинтересовало, и я попросил привести пример.
- Да хоть история с моим ранением в руку, - живо откликнулся Фёдор Степанович, и рассказал:
- Наш ротный, хотя и совсем молоденьким был (прямо перед войной училище закончил), по возможности своих подчинённых берёг, за что снискал уважение всех остававшихся в живых солдат. Считал ротный, что основными условиями успеха на войне являются самоотверженность и разведка. Вот и создал он у себя этакую «ротную разведку» и выделил для этого трёх бойцов – сержанта Ефремова, Заура Лолуа и меня. Мы не были отдельным взводом, как все сидели в окопах и ходили в атаки, но когда позарез нужен был язык, обращался к нам. К тому моменту мы уже притащили четырёх языков, так что опыт был. Одного, правда, притащили неудачно: перед самыми нашими окопами его шальной осколок достал. Такая досада, хоть плачь.
И вот сидим мы, цигарки смолим, а по цепочке передают: - Разведка, к ротному! Приходим, и он нам: - Вот что, братцы, - он ко всем солдатам так обращался, - полковая разведка узнала, что фрицы наступление готовят, дня через три начнут. Мне очень нужно знать, как они на нашем участке действовать собираются. Узнаем – выстоим, нет – могут и смять нас. Так что кровь из носа, но языка тащите. Только не знаю, как вы к немцам пройдёте – ночи ясные, лунные, незаметно не проскочите, да и назад с языком не пробраться. Какие будут соображения?
У нас с Зауром соображений нет, а у сержанта пожалуйста: - Я тут с местными покалякал, и вот что нарыл: слева, километрах в пяти, болото обширное и топкое, но проход есть. Мужиков в деревне нет, но есть женщина, которая проход знает. Немцы нас там не ждут. Прямо сейчас идём в деревню, договариваемся с этой женщиной, там ночуем и рано утром идём. Если всё пройдет удачно, то к вечеру вернёмся. И хорошо бы к месту выхода транспорт какой-нибудь подогнать, чтобы языка скорей к вам доставить. Ротный в восторге. Пошли мы в деревню, нашли эту женщину. Не скажу, что с радостью, но провести согласилась. Нарубили мы три охапки вешек и на сеновале спать завалились, а с рассветом отправились в путь.
Женщина ведёт уверенно, а мы за ней гуськом и вешки втыкаем, чтобы назад без неё вернуться. Кое-как добрались до берега. Женщина назад пошла, а мы направо к немецким позициям потопали. Идём перелеском по краю глубокого оврага. На склоне то кусты, то проплешены травой заросшие. Плана нет, но надеемся на удачу. Вдруг видим телефонный провод в траве появился, откуда и куда тянется, не знаем, но то, что удача нам улыбнулась – факт. Нашли место, где кусты погуще и рядом проплешина на склоне. Ефремов командует:
- Здесь обрываем провод и ждём связистов. Придёт один, я его беру, несколько – беру того, кто выше званием, а остальных вы ножичками тихонечко убираете. Потом на задах съезжаем в овраг и уходим к болоту.
Затаились и ждём. Ждали долго, но слышим идут. Пригляделись, двое: впереди солдат провод изучает, сзади офицер травинку жуёт. Я солдата убираю, он беззвучно падает, автомат рядом роняет, а Ефремов офицера с ног сбивает, ребром ладони по шее бьёт, и ручки немецкие за спиной связывает. Сидим, ждём, когда фриц в себя придёт, чтобы своими ногами топал, а он вдруг рот разевает, и на чистейшем русском языке говорит:
- Не повезло вам, бойцы, не того взяли и всю операцию загубили и свою, и мою. Вы какая разведка, полковая? А я армейская. Меня так долго внедряли, а вы всё разом порушили. Влипли вы основательно, трибуналом пахнет. Пойду я с вами, что будет? Я же доложу, что представился, а вы всё равно операцию сорвали. Расстрелять могут. Так что давайте развязывайте и будем думать, как меня из этой ситуации вытаскивать.
И так он это убедительно говорит, и так правильно по-русски чешет, что стали мы головы чесать, а офицер торопит, мол, не тяните время, каждая минута дорога. Ефремов развязал, подходят они с Зауром ко мне, чтобы посоветоваться и только Ефремов сказал: - Что делать бу…, как немец хвать автомат и очередью по нам с четырёх шагов. Ефремов с Зауром все пули так спинами и приняли, а мне пуля чуть ниже локтя руку пробила. Отбросило меня назад, а сзади плешивый склон оврага, по которому я улетел вниз. Немец сверху палит, а попасть не может. Патроны закончились, так он, гадёныш, мой автомат схватил и палит, палит … Как не попал, не знаю. Я вообще тогда плохо соображал. Рука висит, кровь льётся, боль адская, в ушах звон, в глазах туман, а жить хочется, мне же тогда едва двадцать четыре стукнуло.
Где-то в кустах достал из кармана верёвочку, кое-как связал в кольцо, натянул на руку выше раны и каким-то сучком закрутил жгут. Кровь остановил, да больно много её успело вытечь. Бреду, а в глазах мухи зелёные летают, прилечь хочется, поспать чуток, но заставляю себя ногами шевелить. Тащусь и всё не понимаю, почему не преследуют? Как до болота дополз, не помню, как по болоту брёл, не помню. Вышел на берег и умер. Очнулся в медсанбате уже без руки. Голова соображает плохо, но какие-то мыслишки вертятся. Сейчас увидят, что пришёл в себя, доложат, примчится особист, и начнёт выяснять, что произошло, где остальные, не сбежали ли к врагу и всё прочее. Что говорить? Рассказывать всё как есть? Позору не оберёшься – один фашист трёх советских солдат облапошил. А что по-русски чисто лопотал, так ведь сколько немцев на нашей территории жило, для них русский такой же родной.
И другая мысль, страшная – а что как он действительно наш разведчик и захотел за наш счёт свою проблему решить? Вполне возможно, на фронте такое часто происходит. Взять разведку боем. Посылают батальон в атаку на укрепленную оборону врага, знают, что не прорвут, знают, что половина точно погибнет, но враг обнаружит свои огневые точки, а это спасет множество жизней и обеспечит победу при настоящей атаке. Может быть, и здесь тот же случай? Что важнее для победы - жизнь трёх солдат, или тысячи жизней, которые он спасёт своими донесениями? И ещё одно соображение. Расскажу особисту про разведчика, он начнёт запросы посылать. Сколько же лишних людей узнают об этом? А вдруг среди них шпион или в плен кто попадёт? Его ведь даже вычислять не надо – он же сам своему начальству доложил, как на него русские напали и как ловко он от них отбился. Выходит, что смерть товарищей моих и рука моя не на пользу общему делу пойдут, а пшиком обернутся. Взвесил я всё и рассказал особисту полуправду. Якобы вырубил Ефимов фрица и связал, всё как положено. Стоим мы, ждём, когда он оклемается, чтобы к болоту вести, а тут третий немец появляется и в спину из автомата палит. Виноваты, не доглядели.
Вот такая загадочная история приключилась. Так и не знаю, кем был тот офицер. Хорошо, если фашист, а если наш? Бр-р-р, аж мороз по коже. А вообще-то всех убиенных жалко и наших, и немецких. Не тех, конечно, что нацистами и преступниками были, а рядовых, которых силком на войну погнали. Тогда ненавидел, а теперь, когда четверть века прошло, ненависть на жалость поменялась. Вот тебе ещё одна загадка войны. Римляне говорили «Омниа морс экват» - «Для смерти все равны» и ведь правы были, хоть и древние. Как сам-то считаешь?
