…Вклиниваясь между двумя галеонами, он рассчитывал, что очевидное безрассудство его действий обманет испанцев и даст ему шанс на победу. Однако дон Мигель открыл огонь, пусть и осознавая, что часть ядер неминуемо поразит второй галеон, и предпочтя пожертвовать им.
Залпы слились воедино. «Арабелла» закачалась на волнах, паруса заполоскали. Блад мгновенно почувствовал, что с кораблем творится что-то неладное. Из какофонии криков и треска возник и набрал силу вопль:
— Рууууууль!
Повреждение было катастрофичным, но Блад продолжал вглядываться в рассеивающийся дым, пытаясь понять, что происходит с другими кораблями. Надеяться вопреки всему. И правда — он заметил, что в корпусе «Гидальго» зияют огромные пробоины, и корабль быстро тонет. Однако «Милагроса» оставалась на плаву и разворачивалась к ним другим бортом. А Джереми Питт крикнул ему, что у «Арабеллы» разбит румпель.
Блад приказал готовиться к отражению абордажа: пираты все еще могли склонить чашу весов в свою пользу, если бы дон Мигель решился на него.
Пушки галеона выплюнули облачка дыма. Затем мир исчез…
…Нос «Милагросы» наклоняется.
Блад делает глубокий вдох. Смутное ощущение другой судьбы не оставляет его. В голове мелькают отрывочные воспоминания о событиях, которых не было в его жизни. Яростный бой за незнакомый и в то же время — знакомый город. Триумф и — чувство невосполнимой утраты. Вечерний сад, звезды, отражающиеся в глазах Арабеллы… Ее плечи под его ладонями, он тянется к ее губам…
Новая волна подхватывает «Милагросу», и бушприт задирается вверх. Блада выдергивает из воды, и он жадно хватает ртом воздух. Галеон, меняя галсы, идет в бейдевинде. Идет уже чертову вечность. К вечеру волнение моря усилилось, и высокие волны все чаще захлестывают Блада с головой.
…Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на баке «Милагросы», а над ним возвышается торжествующий адмирал де Эспиноса. Тот с издевательской учтивостью поприветствовал своего заклятого врага, выражая сожаление, что не сможет долго наслаждаться его обществом. И, разумеется, умереть Бладу предстояло той же смертью, которая когда-то грозила дону Диего. На шкафуте матросы уже заряжали одну из пушек. Однако дон Мигель, обведя взглядом палубу, вдруг остановил приготовления к казни. Носовую фигуру «Милагросы» снесло ядром. С минуту он смотрел на бушприт, потом обернулся к Бладу:
— Пресвятая Дева Чудотворица* даровала свою милость, а после покинула нас, но теперь вы, капитан Блад, украсите собой нос моего галеона.
— Смотрите, как бы с таким украшением вам не накликать на свой корабль беды, дон Мигель, — едва разжимая губы, ответил Питер.
В глазах де Эспиносы сверкнула ярость. Не удостаивая Блада ответом, он повелительно махнул рукой. Кое-кто из суеверных испанцев осенял себя крестным знамением, однако приказ адмирала был выполнен быстро и безоговорочно.
…Вниз.
Нос «Милагросы» зарывается в очередную волну. Сознание мутится. Прекратить нелепую борьбу за жизнь… за каждый вдох. Он проиграл еще и в том, что живым попал в руки дона Мигеля. Ему остается только завидовать своим пиратам — погибшим во время боя и тем, кого без затей прикончили после.
Вверх.
Канаты врезаются в тело, впрочем он уже не чувствует боли. Во рту горечь и соль. Морская вода? Кровь? Блад не может этого видеть, но он знает, что дон Мигель все еще стоит на баке, наблюдая за казнью, и упрямо поднимает голову.
Снова вниз — в густо-лиловую, подсвеченную закатным солнцем бездну.
Воздуха! Легкие разрываются от удушья. Темнота…
…Питер Блад, губернатор Ямайки, рывком сел на кровати, заходясь кашлем. Тело ломило, во рту и в самом деле ощущался вкус крови. Он коснулся языком прокушенной губы, затем ладонью вытер испарину со лба. Сон был настолько реальным, что впору сомневаться, а не мерещится ли ему губернаторская спальня в предсмертном бреду. Блад даже поднес руки к глазам, будто желая убедиться, что на запястьях нет следов веревок. В ушах все еще стоял шум волн. Будто приоткрылись ворота в другой мир, мир, где он потерпел поражение и погиб, захлебнувшись водой, и где не было ни Картахены, ни боя за Порт-Ройял. Ни встречи с Арабеллой на борту «Милагросы»…
Он встал и, подойдя к столу, разжег трубку и затянулся ароматным дымом. Привычные действия рассеивали наваждение. Он — в Порт-Ройяле, и скоро, очень скоро состоится их с Арабеллой свадьба. А что касается адмирала де Эспиносы… После сражения Блад ни разу не задумывался об его дальнейшей судьбе. Добрались ли шлюпки до берега или море поглотило их? Но даже если дону Мигелю посчастливилось уцелеть, вряд ли власти Испании с восторгом восприняли потерю им еще двух кораблей. Питер хмыкнул: с чего бы теперь этой тени врываться в его сны? Но почему-то у него возникло и стало крепнуть ощущение, что точка в их вражде еще не поставлена.
***
Бладу неоткуда было знать, что в этот же миг за многие мили от Порт-Ройяла, в Сантьяго-де-Куба, дон Мигель де Эспиноса, бывший адмирал, ныне узник крепости дель Морро, вскинулся на своей убогой постели, пробудившись от необычайно яркого сна.
…Он победитель! И наконец-то ненавистный враг в его руках!
С того самого дня, когда его настигла весть о гибели Диего, де Эспиноса представлял, как поступит с «доном Педро Сангре». Выстрел из пушки, разрывающий тело проклятого пирата на куски — только так могла свершиться месть.
Однако теперь ему эта смерть кажется слишком быстрой, и он меняет решение, приказав привязать пленника к носовому свесу «Милагросы», затем велит идти в бейдевинде, хотя этот курс уводит их от Эспаньолы.
Галеон борется с ветром, а де Эспиноса стоит на баке, забыв об отдыхе и не обращая внимания на окатывающие его брызги. Через несколько часов Блад все еще жив, вызывая у него странную смесь чувств своем упрямством. Раздражение, удивление и… нечто еще, трудноуловимое, но беспокоящее его. В какой-то момент он даже ловит себя на том, что задерживает дыхание, когда на «Милагросу» накатывает волна, и недовольно сводит брови. Впрочем, небо затягивают облака, и надвигающийся шторм непременно прикончит пленника.
Нос галеона вновь вздымается, и де Эспиноса видит, что Блад больше не двигается.
— Все кончено, сеньор адмирал. Какие будут распоряжения? — в голосе подошедшего к нему старшего офицера «Милагросы» сквозит нетерпение.
Дон Мигель медлит. Он хорошо понимает, что теньента тревожит курс, ведущий чуть ли не на Ямайку, что команда измотана боем и многочасовым лавированием. Но, не отрывая взгляда от Блада, он ждет, что тот шевельнется, и даже мысленно требует:
«Ты! Подними голову, дьявол тебя разрази!»
И опутанное канатами тело дергается, выгибается в мучительной судороге…
…Бладу неоткуда знать еще и то, что сон дона Мигеля длится чуть дольше. На один вздох. На один удар сердца. На миг, чтобы отдать приказ:
— Поворот фордевинд. Отвязать его.
Де Эспиноса встряхнул головой. Должно быть видение послано самим Дьяволом — чтобы терзать его, ведь пробуждаясь, он действительно верил, что победил. И вновь воспоминания об унизительном поражении нахлынули на него…
…Они подобрали с десяток человек из команды «Гидальго», цеплявшихся за обломки галеона. Переполненные шлюпки отошли уже на несколько кабельтовых, когда воздух сотряс орудийный залп. Дон Мигель, отрешенно сидевший на корме, вскинул голову: корабль с алым корпусом, некогда носивший имя «Синко Льягас», только что разрядил по «Милагросе» свои пушки, и теперь разворачивался, беря курс к югу. И, глядя, как его «Милагроса», все сильнее кренясь на левый борт, погружается в воду, адмирал де Эспиноса будто умер.
Вечером их заметили с «Сан-Хосе» — галеона, шедшего в Сантьяго-де-Куба. Оказавшись на его борту, спасенные благодарили Небеса и давали обеты, а де Эспиносе было все равно — идет ли корабль на Кубу или в Преисподнюю.
Вскоре после прибытия в Сантьяго-де-Куба его арестовали и препроводили в крепость дель Морро. Де Эспиноса с удивляющим его самого безразличием отнесся к тому, что судить его будут за государственную измену. Суд тянулся до февраля следующего, 1689 года, и с каждым заседанием дону Мигелю становилось все очевиднее, что приговор был вынесен еще до начала процесса. Он молча и не пытаясь оправдаться, выслушивал обвинения — как справедливые, так и нелепые. И только когда ему поставили в вину пиратские действия против Англии, «страны, с которой Испания заключила Пиренейский мир», усмехнулся уголком рта. С тем же безразличием он выслушал и свой приговор:
«… дон Мигель де Эспиноса-и-Вальдес, за многократные и тяжкие преступления против Короны… приговаривается к отсечению головы…»
Приговор должны были привести в исполнение во внутреннем дворе крепости. Накануне казни дона Мигеля навестил священник-доминиканец. Неизвестно, каких откровений ожидал святой отец — о черных ли мессах и поклонении Нечистому или о зарытых где-то сокровищах, но он был весьма раздосадован краткой исповедью узника, и усомнился в том, что тот полностью очистил свою душу перед встречей со Всевышним. И дон Мигель вновь усмехнулся: в его душе была страшная, выжженная пустота…
На следующее утро его в сопровождении конвоя вывели во двор. На грубо сколоченном эшафоте его ждали давешний доминиканец, комендант и глашатай со свитком в руках. Там же находился и палач, с закрытым капюшоном лицом, который ногтем пробовал лезвие топора. Возле эшафота собралась небольшая толпа — в основном солдаты и офицеры крепости и несколько богато одетых горожан, вероятно, заплативших коменданту за возможность взглянуть на казнь знатного сеньора.
Свет встающего солнца ударил по глазам, и де Эспиноса на мгновение зажмурился, а затем твердым шагом взошел на эшафот.
«Диего, осталось совсем недолго».
Он поискал взглядом в толпе Эстебана, не нашел и слегка пожал плечами.
— Постарайся сделать все с первого раза, дружище. Я спешу, — сказал он, обернувшись к палачу.
Он и в самом деле хотел как можно быстрее очутиться в милосердном небытии.
— Не извольте беспокоиться, сеньор, — прогудел тот, — будет исполнено в лучшем виде.
Де Эспиноса кивнул. Он не позволил солдатам конвоя прикоснуться к себе и сам опустился перед плахой на колени. И еще раз обвел взглядом людей, пришедших взглянуть на его последний миг. В их лицах нетерпеливое ожидание мешалось с каким-то гнусным вожделением. Поморщившись, он глубоко вдохнул прохладный воздух раннего утра и положил голову в углубление плахи, необыкновенно остро ощущая щекой шероховатость темного от времени и въевшейся крови дерева.
Священник неразборчиво забормотал слова молитвы, и дон Мигель, усилием воли подавив взвившийся в нем ужас — ужас тела, не желающего умирать, попытался представить Диего — таким, каким тот запомнился ему в их последнюю встречу.
«Я иду к тебе, брат…»
И тут что-то произошло. Толпа ахнула, а де Эспиноса, не веря своим ушам, услышал гнусавый голос
