Поправляя сумку на плече, он идет дальше по улице. Он идет, всматриваясь в таблички на стенах домов. Он ищет адрес – очередной дом из сотен таких же, куда он, по долгу своей, с позволения сказать, профессии, должен будет прийти. Зачем? Об этом лучше пока не думать.
Он – молодой парнишка. Ему от пятнадцати до девятнадцати лет. Уточнять не будем, ибо какая, в принципе, разница, сколько ему на самом деле. Наверное, он и сам бы не ответил, если бы кто-то спросил его, сколько ему. Он одет в осеннее пальто, насквозь промокшее под проливным дождем. Пальто ему не по размеру, оно слишком велико, и волочится по земле. Берет, уже прохудившийся в двух местах и насквозь промокший, не спасает от дождя, но, так как другого не имеется, то сойдет и этот.
Наконец, дом найден. Ветхая двухэтажная постройка, он, как и все вокруг, насквозь промок, но какая, в сущности, разница. Зайдя в дом, молодой человек поднимается на первый этаж и осторожно, словно боясь чего-то, стучит в одну из дверей. Там, с той стороны, не доносится ни звука, и человек стучит еще и еще, с каждым разом все громче. Он знает, что тот, кто находится по ту сторону двери, слышит его стук, знает, что он совсем нежеланный гость, он и сам многое бы отдал, чтобы не стоять сейчас здесь и не стучаться в дверь, но поймите же его, поймите, он должен, обязан, вынужден.
И вот, наконец, дверь тихонько, со скрипом, отворяется, и воздух, спертый, затхлый, запертый в четырех стенах, вырывается наружу в маниакальном желании перемешаться с другим, свежим, чистым, влажным, дождливым воздухом. На пороге, словно под стать тому, первому воздуху, стоит старушка, потухшая телом, но не глазами. Нет, не глазами. Там, в глазах, виднеется нечто удивительное – смесь страха, надежды, отчаяния и беспомощного, но преисполненного мудрости смирения.
Не говоря ни слова, она отходит в сторону, чтобы пропустить гостя в квартиру. Тот, также, не говоря ни слова, входит, и сразу, с порога, начинает рыться в промокшей насквозь сумке. Старуха наблюдает за его движениями как-то невнятно, словно ее абсолютно это не интересует, хотя это и не правда. Наконец молодой человек находит нужное письмо, оказавшееся, кстати, на удивление сухим, и робко протягивает его старухе. Робко, ибо он знает, представляет, что случится буквально через несколько секунд, возможно минуту.
И он оказывается прав. Почти незрячие глаза старушки скользят по строчкам письма, и, замерев вдруг, отражают в себе настоящий ужас. Пустоту разрезает крик. Отражаясь от покрытых пылью столов, от изорванных, словно обглоданных, обоев, от немногочисленной, чистой от голода, посуды, он многократно усиливается, и кажется теперь, что это не одна старуха кричит, а все, совершенно все люди, живые и умершие, настоящие и будущие кричат, и даже самому гостю начинает казаться, что рот его открыт, широко, очень широко, и крик его сливается воедино с этим хором, усиливает его стократно, тысячекратно, возвышает до самых звезд, и вот уже кажется, что нет во вселенной такой звезды, где не был бы слышен этот крик боли и отчаяния.
Но вот внезапно крик обрывается, и мир падает обратно в оглушительную тишину, еще слегка звенящую после недавнего шторма. Старуха кажется спокойной, если вообще возможно разобрать хоть какие-то эмоции на этом испещренном морщинами лице. И лишь одно, мимолетное, слабое движение рукой - этого достаточно, чтобы понять, что нужно, жизненно необходимо сейчас молодому человеку удалиться, уйти, даже не задумываясь о том, чтобы поддержать бедную старушку, нет, уйти, а иначе станет хуже.
И он уходит. Выходит сначала на лестничную площадку, затем на улицу. Спускается по ступенькам из подъезда. Одна. Вторая. Третья. На негнущихся, словно чужих, ногах, доходит до ближайшей стены, прислоняется лбом к сырому, холодному кирпичу, а через мгновение, не в силах больше держаться на ногах, медленно оседает вниз, повернувшись спиной к стене. Сел. Он промок, замерз, продрог до костей, дождь вымотал его, но какая, в принципе, разница. Он сидит, утопив лицо в ладонях, содрогаясь, но не от холода, не от слез даже, а от страха. И пугает его не то, что какую-то минуту назад он передал столь страшное письмо, а то, что таких писем еще много, только на сегодня их еще около двадцати.
Подняв глаза, он видит, как из-за угла с жутким ревом выезжает сама Смерть. Обглоданный конь, всадник Апокалипсиса, жуткая, страшная тварь, повергающая в ужас и смятение. Молодой человек видит два его горящих глаза, слышит вой и грохот, который, без сомнения является грохотом копыт, слышит чьи-то барабаны, отбивающие траур, чувствует могильный холод.
Мимо кто-то проходит, и молодой человек отчетливо видит почтальонскую сумку на плече прохожего. За мной пришли, определенно за мной. Сейчас, вот сейчас, прохожий подойдет ко мне и отдаст письмо, подобное тому, которое я сам отдал бедной старушке совсем недавно. Мгновение позже – и этот жуткий конь унесет меня на себе, унесет в небытие, и лишь неведомый барабанщик продолжит отбивать такт, но и он скоро умолкнет, как только на смену моей смерти придет чья-то еще. Да-да, так и будет, вот, всего лишь через какую-то секунду.
Огонь мертвых глаз лошади становится ярче. Грохот копыт – громче. Бой барабанов – отчетливей. Прохожий – ближе. Вот, сейчас, да-да, прямо сейчас!
Но проходит мгновение, пелена опадает, и молодой человек видит, что жуткий конь – всего лишь грузовик, везущий что-то, неизвестно что, куда-то, неизвестно куда. Почтальон понимает вдруг, что бой траурных барабанов – лишь стук его собственного сердца, а прохожий, так и не обратив на него внимания, проплывает мимо.
Нервы не выдерживают. Почтальон резкими, почти судорожными движениями, нащупывает что-то во внутреннем кармане пальто. Наконец, достает.
Рукоять удобно ложится в руку. Металл пистолета холоден, обжигает руки. Ствол дрожит, как дрожат и руки того, кто вздумал секунду спустя стать стрелком. Ну, ничего. Дрожь удается унять, и тут память подбрасывает весточку о том, что сегодня утром еще два почтальона не вышли на смену, а черная дыра дула подсказывает причину. Мысль о смерти вмиг обжигает руку почтальона, заставляя выронить пистолет. Черт с ним.
Другой карман. В нем – полупустая фляга с коричневой мутной жидкостью. Дрожащими руками почтальон откручивает крышку, прикладывается к горлышку и пьет, пьет. Жидкость растекается по организму, согревая изнутри, разум чувствует, как становится туманней, пьянея.
Закрутил крышку. Все, больше нельзя, ведь если я сейчас выпь все, то позже, ночью, мне не хватит содержимого фляжки для того, чтобы уснуть. Без нее я не усну, нет, нет. Не смогу.
В нагрудном кармане – сигареты. Они все вымокли, но, черт возьми, там, впереди по улице, что-то горит. Можно будет и закурить!
И почтальон поднимается, делает два шага вперед, затем останавливается, чтобы найти в своей сумке письмо, которое отнесет следующим. Смотрит на адрес. Глубокий вдох – и вот он уже идет дальше, сутулый, поникший, но абсолютно уверенный в том, что дойдет. Дойдет и до следующего дома. И до всех домов, до которых потребуется.
Господи, пусть это когда-нибудь кончится…
