Человек без Лица

Регулярно ко мне приходит один человек, который имеет странную надо мной власть. Он какой-то квадратный. Не то чтобы он квадратный в прямом смысле, а просто это первая ассоциация, что приходит на ум, когда на него смотришь, — он широкий в плечах и мускулистый. У него квадратная голова, а волосы короткие, остриженные ёжиком, цвета ослепительно чёрного, как у молодящегося Иосифа Кобзона. Глаза у него неподвижные и стеклянные. Но это только на первый взгляд. При внимательном рассмотрении глаза у него вообще пропадают, а лица как бы и нет изначально. Вместо лица странная неопределённая серая бездна, из которой тянет промозглым сквозняком. Иногда, как бы исчезая и появляясь снова, над его головой возникают рога — большие и сложные, как у оленя, от созерцания которых становится тошно. О его росте тоже нельзя сказать ничего определённого. Он кажется то значительно ниже меня, то значительно выше. И от него исходит угроза. Где бы я ни находился — в обществе, в одиночестве — он всегда делает одно и то же: грубо срывает с меня одежду, хватает за твёрдую ручку в моём левом боку, рвёт её на себя и — отворяет во мне бездну — страшную, жуткую, чёрную дыру, из которой немедленно сплошным потоком сыплются в подставленный мешок однородные чёрные гранулы. В разные мгновения они выглядят по-разному. То как извалянные в масле и высушенные подсолнечные семечки, то как мелкие чёрные шурупы, то как странные крохотные цифры и буквы, слетевшие со страниц неведомых книг. Что они представляют из себя по своей внутренней сути, мне совсем не понятно. Да и не это занимает меня в тот момент более всего. Всеми силами души я хочу освободиться от этой невиданной изощрённой пытки, но не могу абсолютно ничего поделать, так как весь становлюсь оцепеневший, вялый, лишённый воли. Единственное, что даёт надежду, это соображение, что надо бежать. Бежать, но куда? И как? Ведь я не могу даже сдвинуться с места. Я как бесхребетный паралитик. Но потом я понимаю, что бежать всё-таки можно, потому что есть всё-таки одно, подходящее для бегства место, и это место называется сон.
          Только сон (и ничто больше) может меня  спасти — оборвать эту невыносимую муку. И он, сон, вроде бы уже здесь — тоненькая светлая паутинка, почти неразличимая, витающая в личном пространстве, плачущая и зовущая в спасение. Зовущая, как неведомый голос.
          Я и сам не замечаю, как оказываюсь во сне. Это как мгновенно воплощающееся желание.
          Тоненькая паутинка, как узкий тесный тоннель, вдруг расширяется, и я оказываюсь в огромном зале, наполненном веселящимися людьми. Гигантские люстры, каждая в тысячу свечей, освещают пространство этого зала. Пары кружатся в танце на блестящем паркете. Гремит музыка, как акустическая стена. Столы уставлены изысканными приборами. А сверху падают серпантин и конфетти. И вроде бы как ароматом неведомого ветра пронизан там воздух. Мне нравится этот сон. Он как скорлупа в бушующем океане.
          Я смотрю, смотрю...
          — А вы почему не танцуете? — раздаётся вдруг рядом со мной.
          Молодая девушка в бежевом бальном платье вопросительно глядит на меня. Ресницы у неё как вёсла на китайском фарфоре. Она изящна. Но главное — я вижу её лицо. Она не безлика, как мой недавний мучитель. Она ощущается, как конкретная личность, хотя вскоре и пропадает. Я, впрочем, не удивляюсь. Это ведь сон. Во сне всегда так — всё там появляется словно бы ниоткуда и всё там исчезает словно бы никуда. Поток взаимозаменяемых форм, которым нет конца. Они что-то мне напоминают, но что именно — я не стремлюсь познать. Внешнее занимает меня целиком. Музыка, аромат — две мистические лапы от неведомой жизни, мягкие, как чья-то любовь. Хрусталь и фарфор на белоснежной скатерти. Фасеточные ананасы. Ракеты-бутылки из-под шампанского. Острые ножи и вилки, готовые проколоть воздушный шарик человеческого естества. На сияющем блюде выпеченная индейка, как дирижабль, — брюхо её вдруг растворяется, и оттуда сыпется фаршировка — блестящие никелированные шурупы, в совокупности похожие на простейшее морское животное (губку или медузу), плавно меняющее свою форму. Я понимаю, что это знак — уютный сон мой на грани распада. Лица окружающих людей перестают быть живыми, теперь они как отшлифованные керамические маски, и это противно моему естеству. Странная невидимая граница моей скорлупы истончается, и через мгновение-другое рогатому безликому мучителю станет снова доступна моя душа, и единственное, что меня может спасти, это ещё один сон. И тотчас, как только я об этом подумал, картина мира, как слайд в фильмоскопе, мгновенно меняется. Царственный зал исчезает, и вместо него возникает другой (а может, и тот же самый, только пустой и тёмный). Лунные лучи сквозь высокие окна пронзают его насквозь. Почти ничего не видно, только длинные ряды столов и стульев, стоящих в чинном порядке. И тишина, как сакральная печать, свидетельствующая, что есть время для потехи и есть время для труда, что есть время рождаться и время умирать, и что есть время само по себе и что есть то, где времени нет вовсе... Но потом поток моего сознания обрывается, потому что не всё, оказывается, в порядке в этом тёмном и мрачном зале. На полу рассыпана картошка, будто это не зал для бального увеселения, а крестьянский сарай. Я в ступоре. Почему картошка? Зачем картошка? Неужели в этом кроется какой-то смысл? Или, может, это ещё один знак? Я понимаю, что мне надо проснуться. Точнее, проснуться не в страшную жизнь, а в более ласковый сон. Хорошо бы где-нибудь на природе. Дубравы с поющими соловьями, дружественная лиса и весёлый хорёк, ручей с прозрачной водой, белая-белая мельница у подножия холма. Но я, увы, по-прежнему во всё том же унылом и тёмном зале, за единственным исключением, что всё там теперь безупречно, потому что картошка куда-то исчезла, а вокруг совершенная геометрия форм, и вдруг я понимаю, что раз это сон, то я ведь могу и летать. И тотчас то ли я, то ли мир вокруг меня вздрагивает, и зал исчезает. Передо мной странные сложенные друг на друга одинаковые четырёхугольники, а между ними толстые пористые швы, и каждая заусеница, каждый изъян видны мне так отчётливо, так ясно, будто я изучаю их при максимальном освещении в микроскоп. И я ползаю по этой стене, как паук, стремительно и внимательно, вглядываясь в каждую трещинку, будто это самое важное сейчас у меня — не упустить ни одной детали, и постепенно осознаю, что сложенные друг на друга прямоугольники — кирпичная стена того же самого здания, в котором находится давешний бальный зал. Я нахожусь почти там же, что и раньше, только во вне. Я и впрямь нахожусь вне гравитации, потому что в данный момент подо мной нет никакой опоры. Я вишу рядом со стеной, а глубоко внизу, в недосягаемой глубине, в кромешном мраке, как свидетельство неведомой жизни, плавают и роятся странные бледно-чахоточные сферы, подобные зажжённым в тумане автомобильным фарам. И справа, и слева, и сзади коробки домов, и все окна в них пусты. И небо над головой тоже пустое — нет на нём ни единой звезды — то ли тучи заволокли его, то ли в этой вселенной вообще нет никаких звёзд.
          И сознание того, что тут нет никаких звёзд так пронзительно колюще пугает меня, что я вздрагиваю — вздрагиваю всем своим естеством, всей своей природой, — до какого-то первобытного основания, до какой-то непонятной экзистенциальной глубины, такой безнадёжной, что и не понять, жив я или мёртв. И от этого мир вокруг меня вздрагивает в ответ, как пронзённое болью живое существо, и всё начинает рушиться в какую-то бездну. Окружающие меня дома, и деревья, и автомобили и прочая непонятно для чего сотворённая предметность, подобно посуде, стоящей на столе и обрушивающейся вместе со сдёргиваемой скатертью, несётся во вселенную хаоса. И я несусь вместе со всем этим бедламом, не удерживаемый более никакими границами. Какие-то люди, выпучив глаза и распялив немые рты, должно быть, более целеустремлённые и совершенные, чем я, обгоняют меня и исчезают глубоко внизу. Постепенно предметы вокруг теряют свою индивидуальность, становятся похожими друг на друга, как семена подсолнечника, или шурупы, или странные непостижимые цифры и буквы, выдранные из многочисленных книг. Я и сам вдруг обнаруживаю, что я тоже одна из таких букв или цифр, но только никак не могу уяснить, какая именно. Мне кажется, что стоит только понять, какая я именно цифра, как весь этот калейдоскопический ужас мгновенно закончится, я вдруг осознаю что-то очень важное и главное в этом мире — быть может, своё предназначение, своё место, цель своего существования, смысл жизни. Но этого никак не происходит. Я по-прежнему нем и бессмыслен. И тогда я гляжу вниз, в ту неизвестную бездну, куда устремляется всё бытие, и вижу, что она вроде бы не бесконечная, что вроде бы есть в ней где-то конец, потому что личности, опередившие меня, вдруг в какой-то момент как бы распадаются без следа, исчезают, а дальше, ещё ниже, только одно сияющее Ничто. Достичь небытия — это был бы не самый плохой конец. По крайней мере, исчезла бы боль. Только вот когда он наступит лично для меня? Постепенно я понимаю, что ужас происходящего даже не в самой бездне, а вот в этом бесконечном падении. Первобытный инфернальный ужас. Невероятным усилием я поднимаю глаза и гляжу вверх. Почему-то я не удивлён, что вижу там моего давешнего мучителя, занимающего, по ощущениям, половину вселенной. Ветвистые оленьи рога его уходят в невообразимые космические глубины, а вместо лица лишь мёртвый серый туман, очерченный правильным кругом. Ни единой мысли не рождается во мне в этот момент. Только ужас, как праматерия для всего бытия. Что страшнее — этот безликий Некто или это бесконечное падение в Ничто? Нет ответа. Оба — стороны одного и того же. Только сон меня может отсюда спасти. И я хватаюсь за светоносную паутинку, как утопающий за соломинку. Безликий мгновенно как бы схлопывается за моей спиной, превращаясь в точку, и это похоже на ускоренный кадр видеокамеры, установленной на автомобиле в сторону, противоположную движению. Одновременно с этим тёплая паутинка мгновенно расширяется, превращаясь в сияющий светлый пузырь, который не ограничен ничем, и что-то плавает в нём, и что-то шумит, и что-то атакует меня терпкими запахами. И мгновенно и адекватно выстраивается нужное мне бытие, которое будет охранять меня в течение долгих и долгих лет. Туманные пятна превращаются в лица богов, которые улыбаются и наклоняются ко мне. И кто-то говорит:
          — Надо отшлёпать, чтобы лёгкие задышали!
          И меня шлёпают. А я начинаю кричать — требовательно и сильно, справедливо полагая, что довольно с меня уже всяких ужасов, что я заслуживаю и покой. Потом меня пеленают, на что-то укладывают и долго, очень долго везут по каким-то коридорам — быть может, коридорам жизни. А я молчу, потому что внимательно изучаю и кафельные стены, и потолок, проплывающие мимо меня, которые сплошь состоят из многочисленных крохотных букв и цифр, но они постепенно как бы стираются, разглаживаются, превращаясь в однородную поверхность, под и подле которой плавают и роятся, плавают и роятся, плавают и роятся бесчисленные