Рубен Дарио - Глухой Сатир

Жил неподалеку от Олимпа один Сатир, старый лесной король.

- Радуйся и наслаждайся, лукавый пройдоха, - говорили ему боги, - эта сельва твоя. Будь счастлив, гоняйся за прелестницами-нимфами, коварный проныра, и играй на своей флейте.

Сатир следовал советам мудрых богов, развлекался и тешил себя. Однажды, когда Аполлон играл на чудесной лире, Сатир вышел из своих владений и осмелился подняться на Священную гору, застав длиннокудрого бога врасплох. В наказание Аполлон покарал Сатира, сделав его глухим, как каменный утес.

Напрасно в чаще сельвы разливались птичьи трели и воркования: Сатир не слышал ничего. Прилетел к повелителю лесов и соловей, чтобы пропеть ему свои рулады. Соловушка заливисто пел песни, сидя  на нечесанной голове властелина, увенчанной гроздьями винограда, и от его трелей останавливались ручьи, а бледные розы окрашивались в пурпур. Сатир же оставался невозмутимым и бесстрастным, и лишь заметив сквозь ветви деревьев чье-нибудь полное, белое бедро, обласканное золотистыми солнечными лучами, принимался дико хохотать и похотливо скакать.

Все лесные жители ходили за Сатиром по пятам, повинуясь ему как властелину. Бесстыжие вакханки устраивали под разудалую музыку буйные пляски, стараясь развлечь Сатира и доставить ему удовольствие; молоденькие фавны с почтительной и благоговейной улыбкой ласкали его, но взбалмошный Сатир не слышал ни голосов, ни шума трещоток и искал иных забав. Вот так, ничего не слыша, и жил бородатый, козлоногий король.

Было у того Сатира два придворных советника: Жаворонок и Осел. Жаворонок первым утратил свой престиж, когда Сатир вернулся со Священной горы глухим. Прежде, устав от наслаждений, Сатир играл на своей сладкоголосой флейте, и Жаворонок подпевал ему, теперь же в своем огромном лесу, Сатир не слышал даже олимпийских раскатов грома.
Терпеливый, длинноухий Осел возил Сатира на своей спине, а Жаворонок на утренней заре выпархивал из рук повелителя лесов и воспевал путь к небесам.

Сельва была бескрайней, и Жаворонку доставались от нее вершины деревьев, а Ослу - пастбища с травами.

Жаворонок приветствовал первые лучи утренней зари, пил росу с побегов и будил дубы словами: «Дуб, старина, просыпайся». Он наслаждался солнечными поцелуями и был влюблен в утреннюю звезду Венеру. Жаворонок знал, сколь глубока и величественна синева, в необъятно-безграничной шири которой жила маленькая звездочка.

Осел, хоть и не вел в то время бесед с Кантом, был, по общему мнению, большим знатоком философии. Сатир смотрел на тяжело вздыхавшего Осла, лениво бродившего по пастбищу и шевелившего ушами, и думал, что в голове этого мыслителя блуждали высокие идеи. В те времена Осел не имел столь большой славы. Двигая своими челюстями, он и не подозревал, что позднее о нем напишет в своем прологе Даниэл Хейнсий - на латыни, Пассера, Бюффо и великий Уго - на французском, Посада и Вальдеррама - на испанском. Осел пасся себе и пасся, а если его кусали докучливые мухи, то он отгонял их хвостом, время от времени лягался и со всех ног бежал под сень леса, издавая весьма странные песнопения. Там, под лесными сводами, послеполуденным зноем он нежился и дремал на черной, милой ему земле. Травы и цветы дарили Ослу свои ароматы, а высокие деревья наклоняли свои кроны, листвой создавая тенек.

В те дни поэт Орфей, напуганный людскими невзгодами и жадностью, надумал податься в леса, где деревья и камни понимали бы его, восторженно внимая его стихам, и где он трепетал бы от живого, любовного огня, слушая сладостные звуки своей лиры. Когда Орфей играл на лире, на его красивом, как у Аполлона, лице сияла улыбка. Сама Деметра восторгалась его игрой; пальмы осыпали Орфея своей пыльцой, на деревьях распускались почки, а львы мягко потряхивали гривой. Однажды от его музыки взлетела даже гвоздика, оборотившись алым мотыльком, а завороженная звезда зачарованно спустилась с небес и превратилась в амариллис.

Какие чащи были бы для Орфея краше лесов Сатира, в которых он слыл полубогом? Какая сельва славилась бы таким весельем и танцами, красой и чувственностью? Где еще нимфы и вакханки оставались бы вечно молодыми, рос бы виноград и розы, звенели бы систры, и где еще козлоногий властитель, подвыпивши, плясал бы перед своими фавнами, как старый Силен?

Увенчанный словно короной лавровым венком, горделиво держа в руках свою лиру, пришел Орфей к мохнатому Сатиру с просьбой приютить его. Поэт запел, моля лесного владыку о радушии и гостеприимстве. Он пел о великом Юпитере, об Эросе и Афродите, о храбрых кентаврах и знойных, страстных вакханках. Он воспевал чашу Диониса и жезл, озаряющий воздух весельем, восхвалял Пана, повелителя гор, и возносил гимны в честь Сатира, суверена лесов, тоже умеющего петь. Орфей пел о близости Неба и Великой Матери Земли, а его эолова арфа мягко напевала о перешептывании лесных деревьев, о шорохе улитки, о светлой музыке, льющейся из флейты Пана. Орфей читал стихи, сходящие с небес и услаждающие слух богов.

Под многострунье лир он пел оды, а под приглушенный звон литавр - гимны в честь Аполлона. Орфей воспевал и лоно равнодушных снегов, и позолоту резных лиственных крон, и птичьи голоса, и величие солнца.

Едва Орфей запел, как все вокруг осветилось ярким светом, заволновались громадные деревья, розы осЫпали свои лепестки, а лилии обессиленно поникли в сладостной тоске и томлении. Музыкой своей арфы Орфей заставил львов рыдать, а камни - заливаться слезами. Даже самые неистовые вакханки умолкли, заслушавшись его музыкой. Одна совсем молоденькая, девственная наяда, еще не опороченная ни единым взглядом Сатира, робко и застенчиво, как во сне, подошла к певцу и прошептала: «Я люблю тебя». Прилетел соловей и поэтической голубкой сел на лиру. И не существовало более иного эха, кроме голоса Орфея. Это было торжество самой природы.

- Неужели это Аполлон? - издали спросила своим дивным голосом бродившая в ту пору по окрестностям Венера.

И во всей этой необъятности дивной гармонии, единственным, кто ничего не слышал, был глухой Сатир.

- Вам понравилась моя песнь, владыка? - спросил Орфей, закончив петь. - Если так, то я останусь с вами в сельве.

Сатир вопрошающе-сурово посмотрел на двух своих советников: ему нужно было, чтобы они приняли решение, которое не мог принять он сам.

- О, повелитель, - как можно громче сказал Жаворонок, - оставьте певца, чья лира столь прекрасна и могущественна. Он показал тебе величие и осветил сельву невиданным доселе светом. Он подарил тебе гармонию. Я знаю в этом толк: с приходом розоперстой богини Эос, наступает рассвет, пробуждая весь мир, и я взлетаю к глубинам небес и проливаю с высоты незримые жемчужины своих трелей, наполняя ликованием утреннее сияние. Орфей - пленительный певец, любимец богов. Своей музыкой он опьянил всю сельву: орлы слетелись сюда и парили над нашими головами; цветы и кусты нежно и мягко покачиали своими таинственными курильницами; пчелы покинули ульи и прилетели, чтобы послушать Орфея. Владыка, на твоем месте, я одарил бы его венцом из виногадных лоз и своим жезлом. Миром правят две силы: реальная и духовная. То, чего Геркулес добился бы своими кулаками, Орфей достиг бы своим вдохновением. Бог Всемогущий разрушил бы одним ударом кулака саму священную гору Афон, а Орфей легко укротил бы своим голосом  и немейского льва и эримантского кабана. Одни рождены для того, чтобы обрабатывать металлы, а другие - чтобы возделывать на плодородной земле пшеничные поля и собирать колосья. Иные рождены, чтобы сражаться в кровопролитных войнах, а иные - чтобы учить, восхвалять и петь. Если я - твой виночерпий и подаю тебе вино, то услаждай свой вкус, если же я посвящаю тебе гимн, то услаждай им душу.

Пока Жаворонок произносил свою пламенную речь, Орфей подыгрывал ему на арфе, и подаренное им нескончаемое, неисчерпаемое, невесомое и нежное поэтическое дуновение скользило по зеленому, благоухающему лесу. Глухой Сатир начинал терять терпение. Кем был этот странный гость? Почему прекратилась безумная, сладострастно-пьянящая пляска? И что сказали его советники?

О, Боги, Жаворонок говорил, но Сатир его не слышал и устремил свой взгляд на осла: что скажет он? Под священной лазурью небес перед необъятной, звонкоголосой сельвой осел важно, с глубокомысленным видом ученого мудреца, молча покачал головой. Ну что тут скажешь?

Ударив по земле копытом, Сатир разгневанно нахмурился и, ничего не понимая, взревел, указывая Орфею на выход из леса:

- Во-о-он!

Эхо от этого крика докатилось до соседнего Олимпа и долго еще металось там, а боги хохотали взахлеб. Этот чудовищный хохот впоследствии назвали гомерическим.

Опечаленный Орфей вышел из леса; он был готов повеситься на первом же суку, но, к счастью не повесился, а женился на Эвридике.