(к столетию Октябрьской революции)
Начало «экваторного» третьего курса, пришедшееся на осень 1981 года, запомнилось появлением на биофаке Казанского университета первых иностранных студентов. Трое из ГДР – Нильс Дебус и две девчонки Аннет и Бетина, двое из КНДР – Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк.
Факультетский комитет комсомола поручил мне проинтервьюировать их для стенгазеты «Бигль». Сперва я направился к немкам, однако их в комнате общежития не оказалось. Зашел к Нильсу. Он, угостив чаем, заверил, что я могу не беспокоиться, и завтра ровно в 12-00 нужный материал будет в комитете комсомола. Мы немножко поболтали о том, о сём, и я, уходя, спросил его:
– Ну, как тебе вообще здесь?
Нильс немного сморщил лоб и, кашлянув, дипломатично ответил:
– Думаю, я ещё привыкну, освоюсь.
Забегая вперед, скажу: он, со временем, не только полностью освоился, но и почти натурализовался, увлекшись самодеятельной авторской песней, спортивным туризмом и побывав, благодаря этому, во многих местах нашей страны. Нильс научился не зацикливаться на внешней окружающей картинке, философски отсекая негатив, нередко выплывающий в различных ситуациях. Научился ставить духовное выше материального, читать между строк, видеть «за кадром» и отрешаться от официальной трескотни. Сумел прочувствовать и оценить глубину души и искренность наших людей. Добавить к этому радость юношеских взаимоотношений, дух студенческого братства, особенно зримо проявляемого в общежитиях. Всегда нравилось, когда Дебус при встрече широко улыбался, приветствовал «ловлей краба» и своим фирменным «Питег, здогово!», демонстрируя неистребимый берлинский акцент.
А вот с интервьюируемыми северо-корейскими «товарищами», присланными учиться на кафедру генетики, оказалось намного сложней. И хорошо, что поначалу их оказалось только двое. Чонг Киль Ун и Ли Кым Хэк поначалу очень настороженно ко всему относились, почти не улыбались и были подчёркнуто серьезными. В их глазах угадывалась постоянная встревоженность, впоследствии выяснилось, что им позволено появляться не во всех районах города. Помогло то, что я, представившись заместителем секретаря комитета комсомола по агитации и пропаганде, был воспринят ими пусть небольшим, но всё же начальником. Русский они знали намного хуже немцев.
Когда я объяснил цель своего визита, они что-то долго обсуждали, потом один из них, Ли Кым Хэк, подсел ко мне с огромным, шикарно изданным фотоальбомом на русском языке под названием «Гора Пэкту». Нет, это был не сборник горных пейзажей: в горных лесах Пэкту «великий вождь и учитель, несгибаемый полководец, сияющее солнце востока» Ким Ир Сен поднял на священную антияпонскую борьбу весь корейский народ. Здесь он начал создавать непобедимую Корейскую народно-освободительную армию, самую прогрессивную в мире Трудовую партию Кореи (ТПК), а также разработал первые положения великого бессмертного учения «чучхе» – опора на собственные силы. Пришлось из вежливости смотреть эту книгу.
С портрета во весь рост «любимого учителя и великого полководца» и перечисления всех мыслимых и немыслимых дифирамбов в его адрес и начиналась эта книга. Далее шла общая фотография членов Центрального комитета ТПК с их поимённым перечислением. Что меня изумило и умилило одновременно – под фотографиями, перед именем каждого члена ЦК стоял определенный эпитет. Например, «лучезарный» такой-то, «радужный» такой-то, «несгибаемый» такой-то и так далее – корейский язык, как и русский, видимо, лексически очень богат.
Ли Кым Хэк, словно пятилетнему корейскому ребенку, всё очень обстоятельно объяснял – я одобрительно мычал и кивал головой. Однако книга была очень толстой, и, когда мы дошли до середины, я осторожно, но твёрдо напомнил им о цели своего визита: взять интервью для стенгазеты. Тем более, главная цель демонстрации этой книги стала ясна уже страниц через десять: корейский народ – самый героический в мире, Трудовая партия Кореи – самая прогрессивная, а Ким Ир Сен, соответственно, – самый мудрый человек на Земле.
Гордые представители «самой» несгибаемой в мире страны опять начали что-то обсуждать, по-корейски, разумеется. Ли Кым Хэк (он, видимо, был за старшего), задал несколько неожиданный для меня вопрос:
– А цто ты хоцес услышать?
– Ну, – отвечаю, – как что? Кто вы, откуда, какую окончили школу, как оказались в Советском Союзе, почему попали именно в Казанский университет, каковы ваши первые впечатления – словом, всё, что может быть интересно студентам, ведь теперь вы – одни из нас! Понятно?
Они опять принялись что-то между собой выяснять. Наконец Ли Кым Хэк обратился ко мне:
– Давай!
– Давай! – обрадовался я.
Он, сверля меня своими раскосыми чёрными глазами, молчал. Я понял, что, видимо, пора задавать какие-то конкретные вопросы.
– Где, – спрашиваю, – ты родился?
– В Пхеньяне.
– Замечательно. А кто твой отец?
– Рабочий.
– Прекрасно. Сколько у вас детей в семье?
– Семеро.
– Чудесно. Школа, которую ты заканчивал, носит имя Ким Ир Сена?
– Носит.
– Великолепно. Так и запишем: «Я родился в столице нашей страны Пхеньяне в большой дружной семье рабочего. Школа, которую я закончил, носит имя великого вождя и учителя корейского народа Ким Ир Сена». Годится? – предложил я, отчётливо понимая, что при таком раскладе моих сил надолго не хватит.
– Всего корейского народа! – акцентировал Ли Кым Хэк, резко вскинув вверх указательный палец.
– Хорошо-хорошо, «всего корейского народа», – согласился я.
После чего, хмыкнув себе под нос, Ли Кым Хэк опять начал о чём-то рядиться с Чонг Киль Уном. Вскоре я услышал их вердикт:
– У нас так не писут.
– А как, гм-гм, у вас, извините, «писут»?! – подчёркнуто отчетливо спросил я, чувствуя, что начинаю терять самообладание.
Они опять стали держать совет.
– Короче! – бесцеремонно прервал я непонятный для меня диспут. – Вот вам бумага, вот ручка, пишите, как принято у вас, я через час приду – будем переводить! Ясно?!
– Хоросо-хоросо, – ответил Ли Кым Хэк, сбавив тон. Он почувствовал моё раздражение, а, поскольку я всё-таки был «насяльник», понял, что нужно выполнять моё распоряжение. Понятия о субординации у них были железобетонные.
«Вот ведь, блин, заколебали! Надо было мне раньше на них рявкнуть!» – подумал я, выходя из их комнаты и чуть не шарахнув от злости дверью.
Через часок я вновь постучал к ним в дверь.
– Ну, что, готово?
– Готово. – Ли Кым Хэк протянул мне листочек, испещрённый немыслимыми закорючками.
Тут в комнату вошел третий жилец – Радик Салихзянов, высоченный нехилый первокурсник. Во время исполнения мною художественного перевода с корейского он лежал на кровати и тайком слушал наши потуги, время от времени неслышно сотрясаясь от смеха и накрывая лицо тетрадкой. Почему он столь старательно скрывал свои эмоции, я узнал позднее.
Процесс авторизованного перевода состоял в следующем: я предлагал пять-шесть вариантов перевода каждого предложения, а северо-корейские товарищи после недолгого консилиума выбирали наиболее, по их мнению, точный. Часа через три стало казаться, что корейский мной освоен свободно – сон в ту ночь явился мне на этом колоритном гортанном языке. По окончании «интервью» они написали мне на память корейский алфавит, объяснили слогово-идеографическую (не иероглифическую!) систему построения корейского письма, научили писать моё имя и фамилию по-корейски.
И вот, наконец, вышел долгожданный «Бигль» с интервью первых на биофаке иностранных студентов. Нильс Дебус не подвёл – их заметка появилась вовремя. Немцы написали скупо, точно и очень просто, по существу, русским ещё свободно не владели. А рядом… Рядом с их довольно примитивным текстом красовался давшийся мне потом и кровью текст северо-корейцев. Но, поскольку русский язык я все-таки знал лучше немцев, «корейский» текст по звучанию и содержанию ярко контрастировал с «немецким» в лучшую сторону.
Поскольку обе заметки были подписаны их именами, студенты, с интересом читавшие статейки иностранцев, с восхищением констатировали: «Да-а, насколько всё-таки корейцы лучше владеют русским, по сравнению с немцами!». Однако уже успевшие вживую пообщаться с приверженцами «великого учения чучхе» недоумевали: надо же, насколько они умеют концентрироваться именно при написании, бывает же так! Молодцы! Написано-то просто безупречно! – Но я помалкивал – пусть говорят.
С тех пор, случайно сталкиваясь со мной, корейцы (они везде ходили строго вдвоём) останавливались и самым обстоятельным образом докладывали о своих делах: как успевают, какие оценки получены. Словом, скрупулезно отчитывались перед «насяльником» – я не возражал, ради Бога.
Каждый раз я подмечал в них что-то новое: на лицах появились улыбки, изменилась походка, манера говорить, во всё более уверенной речи стали проскакивать нестандартные образные обороты, студенческий сленг. Как-то слышу хохот – оборачиваюсь, вижу: мои «чучхеисты» совершенно непринужденно болтают со своими однокурсниками, с кем-то из только что подошедших, приветствуя друг друга, «поймали краба», кого-то хлопнули по плечу. Ну, думаю, процесс пошел (пока без кавычек, так как знаменитого политического деятеля, обессмертившего последние два слова, тогда знали только на Ставрополье).
Позже мне рассказали забавную историю, как на чьём-то дне рождения в общаге, куда также были приглашены корейцы, кому-то взбрело в голову исполнить дурашливую, популярную тогда среди студентов песенку про китайцев, подхваченную другими гостями:
Солнце восходит над речкой Хуанхэ,
Китайцы идут на поля.
[justify][i]Горсточка риса и Мао портрет
