Передай другому.

Передай другому
Оленьку хоронили всем миром. Глубокой ночью пришла бабка Авдотья, соседка – ее хибарка стояла справа от нашего дома. Принесла свежие калачи. Душистый аромат сдобного теста наполнил комнату, в которой лежала она и сидели мы. Сглотнули слюну. Вытаращили глаза. Хочется спать. Нельзя. Почему? Не знаю. Не понимаю. Слышала, как рассказывали старухи, что покойники не любят спящих людей. Разве им не все равно?..
К пяти часам утра народу прибавилось. Притопали бородатые деды. Плотно встали у изголовья покойницы. Нечем дышать. Открыли окна. И дверь.
Разговоры. Тихие. О жизни. Смерти. Неурожайном годе.
Тетка Фекла (дальняя родственница по материнской линии) разложила поманы: полотенца, скатерти, блюдца, чашки. Сложив поминальные «подарки» на длинном столе, у ног покойницы, перевязанных тонкой алой ленточкой, перекрестилась. Неожиданно в руках Оленьки погасла свечка. Кто-то из присутствующих испуганно ойкнул. Не к добру. Поспешили зажечь снова.
Подошла скрипучая телега. Зевнул сонный мерин. Вынесли из дома небольшой гроб. Еще не рассвело.
Запричитали. Заголосили. И мама. И бабушка. И все мы – дети. Деды запели.
Она умерла.

* * *
Легкий летний ветер играет воздушным подолом простого ситцевого платья.
– Раз, два, три, я выбиваю! – прокричал кто-то. Подбежал. Я замешкалась. Больно стукнул меж тощих лопаток. Теперь я – водила. Нельзя топтаться и зевать. Нужно утереть слезы обиды – и догнать кого-нибудь. Самого слабого. Которые повзрослей и половчей – давно рассыпались, как горох. Разбежались, попрятались.
Кривые ножки. Тонкие ручки. Ее первые несмелые шажки по грунтовой дорожке. Я стукнула ее несильно, но прокричала громко, чтобы расслышали все: «Матрена – водила!» Прокричала для того, который, зарывшись с головой в стог душистого сена, лежал смирно, что мертвец. И для того, который, плотно прижавшись к стене колхозного амбара, стоял колом, не шелохнувшись. «Передай другому!» Она никого не догонит. Пора по домам.
Жарко растопили бани. Теплая августовская суббота.

* * *
Снег. Он быстро пролетает мимо широкого окна. Наверное, много его намело. Наверное, мой город теперь укутан им. Я вижу ветки деревьев. Лапы пушистых елей. Хочется встать. Доковылять до окна. Облокотиться на сбитый подоконник. Обрадоваться снегу. Сугробам…
– К тебе пришли, – произнесла ходячая. (Ее кровать стояла у холодной чугунной батареи.)
Обернулась. Он. Понурый, замерзший. Высморкался. С мороза. Принес апельсины. Мне нельзя. Забыл?
Снял пальто. Надел несвежий белый халат. Пришел надолго. Пробудет со мной до утра. Зачем? Шел бы к детям. Не может. Ночью обнимет ноги и будет тихо плакать. Я знаю. Я слышу. Но делаю вид, что сплю. Как он останется без меня?..
– Можно? – спросила соседка, которой повезло (ей помогла химиотерапия).
Разрешила. Она дрожащей рукой потянулась к оранжевому счастью. Запахло цитрусом. Я зажала в руке прохладную кожуру.
Она скоро выпишется. Так ей сказал доктор. Но я ей не завидую. Ей некуда идти, не на кого опереться. Безгрудая, она сделалась ненужной. Мужу. Детям. А я купила бы силиконовые протезы. Надела бы красивое яркое платье и пустилась бы танцевать. На высоких-превысоких каблуках!
Антон (муж) кубиком льда смочил мои растрескавшиеся губы. Больно. Неудачно прошла операция. И не помогла химиотерапия. Нервно отстранилась от его руки. Он останется жить. Он будет дышать и ходить! Долго. Он все понял. Отвернулся к черному окну. Прости меня, милый…
Молчит. О чем думает?
– Я не могу забыть день, когда ты вскрыла письмо, – неожиданно произнес. – С тех пор все пошло как-то не так.
Ходячая улеглась спать. Накрылась с головой. Ушла в маленький теплый мир (в корпусе холодно).
На вылинявшее серое одеяло лег маленький пакетик «дымного счастья». Несколько минут жизни – настоящей, полной сил и энергии. Он купил для меня марихуану. Не осуждайте.

* * *
…Я, конечно, помню тот день. Она ворвалась рано утром. Только-только дети ушли в школу (тихо). Лишь муж хлопнул дверью (нервно). Соседка услышала и примчалась. Сказала, что позвонить. Мило попросила. Вежливо настояла.
Мы переехали в новый дом. Плохо зная жильцов-новоселов, многих из них я не узнавала в лицо. Совсем. В тесном лифте они здоровались со мной. Однако эту женщину невозможно было не запомнить. Черноволосая. Черноглазая. Цыганка? Итальянка? Молдаванка? Одинокая. То ли муж ушел. То ли никогда не была замужем.
Протянула ей свой сотовый. Она, не стесняясь, на кого-то громко накричала. На мужа? Любовника? Не поняла. Расслышала только фразу: «Передай другому!» Это она мне? Или ему – который, судя по всему, послал ее к чертовой матери? Расплакалась. Выскочила. Оставила после себя горький запах дорогих духов.
Я не сразу увидела, заметила… конверт на полу. Обронила черноволосая? Вроде бы она входила с пустыми руками. Потеряли дети? Подложил муж?
Распечатала. Достала лист бумаги. Абсолютно чистый. Ни слова на нем, ни полслова. Что за ерунда?

* * *
Белая лапа ели распушилась. Потянулась (сильный ветер). Заглянула в окно. Полночь.
Скоро придет медсестра. Нужно немного подождать. Потерпеть. И дождаться. Несколько уколов подарят мне короткий сон.
– Позови ее, – настойчиво попросила (ненавистные минуты).
Антон быстро вышел и скоро вернулся. Молодая девушка – Алена – наклонилась. Я хорошо разглядела ее лицо. Свежее, румяное. Довольное. И обругала ее, обвинив во всех грехах. Она расплакалась. Выбежала.
Мне сразу сделалось легче. Я уснула.
Ночью он оставит меня, ему рано на работу.
Я не хочу умирать! Я не должна умереть! У меня дети. Двое. И он. Такой хороший. Как выжить? Где взять силы?..

* * *
Бесполезно. Бесполезно всё. Его старания. Мои страдания. Меня с трудом уложили на заднее сидение легковой машины. Ноги не гнутся. Спина скрипит. Но голова ясная. (Отключил бы кто уставший мозг…)
Договорился. Уговорил. Едем. Гололед. (То снег, то дождь.) Свежие венки, подвязанные к голым деревьям широкими черными лентами, укоризненно заглядывают через заляпанное стекло. (Плохо работают «дворники».) Этой зимой ушли многие. Легко и просто. А я не могу. Почему? За что?
Все, кого обижала, все перед глазами.
– Уже скоро. Потерпи, – торопится он.
Мне спешить некуда. Не верю. Не верю в волшебство. В заговор – да. Видела. Участвовала. Знаю.

* * *
То лето выдалось обычным, несолнечным. Дождливым и холодным. Нас вновь увезли в пионерский лагерь. Нас – это меня и еще двух девчонок. Свежевыкрашенный барак. Звонкий горн. Потрепанные знамена. Как она попала в этот «рай»?
Раньше она отдыхала в Сочи. Купалась в теплом море. Жила в уютном доме (казенной даче). Теперь все иначе (ее папа кому-то не угодил).
По узким асфальтированным дорожкам она ходила на высоких каблучках. Ее волосы поддерживала нарядная заколка. Мы с утра до ночи носили треники с обвислыми коленками. Нам нравились мальчики, но они бегали за ней.
В удобный момент пошли за ней. Она не сопротивлялась. Не кричала. Наверное, решила, что все игра, глупая шутка, что мы вернемся через пять минут и развяжем ее.
Но мы просто убежали. Мы неслись по берегу залива. Радостный смех летел впереди нас.
Утром ее не досчитались.
Это было лучшее лето в моей жизни.

* * *
Забылась тревожным сном. Увидела взрослую женщину, завернутую в плотный полиэтилен. Пленница, не теряя надежды выбраться из западни, рвет зубами жесткую клеенку. Кричит. Кто-то подходит. Наклоняется. В сумерках вижу ее огромные испуганные глаза. Ее глаза?.. Детское лицо! Узнала…
Просыпаюсь с испариной на лбу. Тогда нам не сказали, как она умерла. Теперь я знаю.
– Дорогая, потерпи. Мы уже приехали. Вот увидишь, они помогут тебе. Вот увидишь.
Легкий скрип тормозов. Плотная завеса горьких мыслей застилает действительность; я с трудом различаю черты лица любимого человека – его сухие губы, вспухшие веки, борозды морщин, бегущие по обвислым щекам (откуда?). Временами куда-то проваливаюсь. В яму. В бездну. Потом возвращаюсь. Понимаю, что он несет меня на руках. Ему легко. Я – почти воздушная (обезвоживание).
Белый снег. Обледеневший порог. Просторный дом. Чьи-то крепкие руки обнимают, отнимают меня у него. Потом насильно разжимают мои стиснутые зубы, проталкивают в горло тонкую резиновую трубочку. Сопротивляюсь. Рвотный спазм.
Меня обступили люди. Их очень много, не сосчитать сколько. Вижу среди них нашу Олечку. И ту девочку, которую мы оставили на пляже, сыром, безлюдном. Разве мы знали тогда? Разве мы могли знать? Нам было по двенадцать лет! Мы не нравились мальчикам. Совсем. Они избегали нас. И презирали. А ее боготворили. Все! Вы меня слышите?

* * *
Нет никого. Кругом пустота. Делаю несмелые шаги.
Спокойное декабрьское солнце. Низкое. Настоящее. Ее руки. Ласковые. Живые. Она обнимает меня. Она старше меня на десять лет. Моя сестра.
– Я люблю тебя, я так крепко люблю тебя, – произносит. Целует. Словно прощается. Будто предчувствует.
В дом вошли старухи. Мне – троюродные бабушки. Маме – двоюродные тетки. У самых дверей скинули с плеч тяжелые тулупы, стянули с ног высокие валенки. Прошли к жаровне. Обступили печь. Греются. Видать, пришли издалека. Понимаю: они зачем-то ходили в лес. Сейчас? Зимой? Наши в лес зимой не ходят. Любопытно. Интересно. Холщевый мешок лежит на пороге веранды. Отчего-то его не внесли в комнату.
Тихо прошмыгнула мимо озабоченно шепчущихся старух. Удалось. Не заметили.
Холодно. Веранда не отапливается. Ежусь. Стучу зубами. Развязываю шелковую тесемочку, понемногу расширяя горлышко мешка. Опускаю руку. Прикасаюсь к тайне.
Вдруг совсем рядом слышу приближающиеся шаги. Распахивается дверь. Успеваю забиться между бочками, огромными, вдвое выше меня. В бочках хранятся моченые яблоки, соленые арбузы и квашеная капуста. Скоро Рождество.
Бабушка Авдотья наклоняется. Шарит руками в темноте. Натыкается на мешок. Он шевелится (птица проснулась), перекатывается; бабка слева направо крестится. В это время из глубины дома доносится: «Ты должна!..»
Меня кликнули. Отчего-то я не отозвалась. Из теплой комнаты стремительно выскочила мама. Нашла меня, подхватила, поцеловала. Что-то нежно прошептала.
С горячей лежанки все видно. Оленьку со всех сторон обступили немощные старухи. Ее железная кровать в кругу (мама легко отодвинула ее от раскаленной печки, кровать на колесиках). Оленька лежит с закрытыми глазами. Боясь света – дневного, электрического, лучины, – она не смотрит на мир.
Обезглавленная птица. Дурной запах свежей крови. И монотонные слова. Бесконечные. Их произносят при рождении ребенка. Еще… при умерщвлении стариков. Слышала раньше. Причем здесь моя Оленька?
– Передай мне. Передай мне. – Баба Авдотья низко кланяется. Просит. Упрашивает. Умоляет.
Мама голосит: «Она не хочет»! Рвет на себе рубаху. Падает. Устала?

* * *
Кругом глухая пустота. Ни света. Ни тьмы. Долго брожу неприкаянной. Неожиданно ловлю перед собой нечто похожее на воздушный шарик. Он раздается в руках и достигает размеров нового дня. Пережитого когда-то. Давно.
Легко вступаю в него. С удовольствием прижимаюсь к ногам деда. Мой дед – старовер. Он берет меня на руки. Я глажу его длинную седую бороду. Смеюсь. Мне совсем мало лет. Мне еще многое можно. Сидеть на руках. Качаться на коленях. Сосать палец. Трогать кутью. Выбирать из нее сладкий изюм. На потеху родственникам.
За столом