Я - летаю!

Я — летаю!

Рассказ


Поначалу всё было очень просто. Меня звали Олежка, и я был самым слабеньким в классе. Меня из-за этого даже в комсомол не приняли. Почти всех приняли, а меня и ещё двух ребят, Сеньку Жилина и Женьку Сенчина — не приняли. Они — ребята ничего, с такими, как говорят взрослые, в разведку пойти не страшно.
— Только вы какие-то всё время разбросанные: занимаетесь на уроках чем угодно, только не тем самым уроком, — говорит Валидола.
Валидола — так мы зовём нашу классную. Она какой-то испанской национальности, и имя у неё — не выговоришь, что-то вроде Вальядолида. Её до нашего класса звали и Валья (Валя по-немецки), и Долли (по-английски), и Лида (по-русски), но теперь у всех, и даже учителей, закрепилось наше — Валидола.
Кстати, валидол она совсем не сосёт, она очень мощная и так и пышет здоровьем.
Ну, а меня не приняли из-за Игорька, нашего физкультурника. Дело в том, что у нас был зачёт, и надо было прыгнуть с разбега через «козла». А «козёл» не просто стоял на своих четырёх ногах, а ещё и был приподнят — ноги у него выдвижные такие. И все прыгнули, даже девчонки, а я — нет. Я изо всей силы разбегался, прыгал на мостик и... пугался, даже, говорят, бледнел от страха.
— Какой же ты, —- сказал Игорёк, — будущий комсомолец, если даже «козла» перепрыгнуть не можешь!
— А если вдруг война? — с ехидным видом вставил свой вопрос самый умный в классе, как считают учителя, Вовка-председатель.
И все с ним согласились, хотя никто, наверное, не послал бы нас на войну прыгать через «козла».
Дома, конечно, мне посочувствовали, бабушка даже всплакнула (а она всегда плачет, когда перед сном видит, какой я худенький), но папа сказал, что ругаться в школу он не пойдёт, мол, вступишь в комсомол в институте, там, мол, не ноги, а другое в цене.
Я его понял и решил, что пусть я не в комсомоле, зато теперь я нажму на учёбу, чтоб не было троек и чтоб мне дали окончить среднюю школу и чтоб я потом мог поступить в институт. Я уже выбрал какой, только никому не сказал об этом, даже Олегу: мы с ним давно сидим за одной партой, с самого второго класса, но его зовут Олег, а не как меня — Олежка, потому что он сильный и может грецкий орех кулаком расколоть. Мы и ссорились тыщу раз и даже дрались, только он дрался со мной как бы понарошку, что меня всегда злило. Поэтому все считают его сильным и добрым, а меня — маленьким и злым, что меня злит ещё больше. Олег всегда первым шёл мириться:
— Ты, — говорит, — совсем незлой, просто тебе обидно.
И я готов был за такие его душевные слова простить ему любую неправоту. Потому что он меня — понимал. А это так важно, когда все кругом, когда мы дрались, думали про меня, что я маленький и злой.
И когда в один прекрасный день все пришли в школу без галстуков и со значками, я убежал в учительский туалет, потому что там можно было запереться, и сидел там часа два. Было почему-то обидно. Ко мне сначала стучали, думали, что у кого-нибудь из практикантов понос, потом, наверное, когда все практиканты из педучилища нашлись, подумали, что в туалете засор, и перестали стучать, а я умылся, посидел и стал смотреть через дырку в краске на окне во двор, где на спортплощадке наш класс играл в баскетбол. Игорёк ввёл такой порядок: выбирал двух капитанов, а те уже сами набирали команду. Ну и, сами понимаете, кому я был нужен. Я сидел обычно на лавочке даже не запасным, а вроде нагрузки к билетам в блатной театр и ни разу мяча даже в руки не брал. Только Олег, когда был капитаном, брал меня в свою команду и, я знал наверняка, не из жалости или дружбы. Он-то знал, как я умею под руками хитрый пас выдать, если мяч вдруг оказывался у меня, только он сам плохо бросал в корзину, и два очка с моей подачи получались очень редко. Поэтому, кроме Олега, никто не замечал моих хитрых пасов.
Я смотрел в дырку и ничего особенного не происходило ни со мной, ни с ребятами, ни с мячом, который никак не летел в корзину. Потом Игорёк послал мальчишек бегать вокруг стадиона, и в баскетбол стали играть девочки. У нас их гораздо больше в классе, раза в два, и они всегда очень смешно играют в баскетбол — животики надорвёшь. Мяч они ведут так, что по правилам надо было бы их всё время штрафовать за пробежку или за двойное ведение — привыкли в своих девчоночьих играх дома, — ну, а если надо пас отдать, то мяч любая девчонка отдавала не подруге по команде, а подруге по жизни. Игорёк злился, орал на них, но ничего не помогало. Я уж не говорю о том, что мяч в корзину умела бросать только одна девочка. Её звали Леся (даже по журналу: Л.Авилова). Она не была задавакой и зубрилой, как многие. Валидола на классных часах всегда говорила про неё, подводя итоги за неделю или за четверть:
— Я всё ещё жду от Авиловой, что она возьмётся за ум и будет учиться на одни пятёрки и четвёрки, и она это может, но не хочет.
А Леся чему-то улыбалась при этих словах, и это мне очень нравилось: вот могу, да не хочу, а почему — никогда не узнают.
А то, что она могла учиться даже на одни пятёрки, я — и не только я, весь класс — знал наверняка, потому что когда в контрольных, и не только по математике, попадалась задача с хитростью, не только на знания, но и на сообразительность, из всего класса такая задача получалась только у одного человека. И этим человеком была Л.Авилова. И она не была жмотом и давала списывать, но почти все списывали лишь общие задачи, а ту, с хитростью, нет (всё равно не поверят!), и лишь Вовка-председатель списывал и эту. Но он умел списать и разобраться в ходе мыслей Леси, и поэтому учителя глупо считали его самым умным в классе и возлагали на него большие надежды в будущем.
— Если завтра война... — цинично цедил он сквозь зубы при этом.
Кстати, председателем совета отряда была как раз Леся, а не Вовка, но ещё в третьем классе учителя сделали его председателем, мы его начали так звать, ему понравилось, кличка закрепилась, и все были довольны — и Вовка, и мы, и учителя, которым хотя и не нравилось, что мы уже в пятом классе выбрали другого председателя — Л.Авилову, но из-за закрепившейся клички считали, что Вовка всё равно пользуется у нас авторитетом.
А ещё мне нравилось, как Леся бросала мяч в корзину. Все как бросают? Как будто что-то очень серьёзное делают, важнее в жизни представить нельзя: не заброшу — так убьют, и — не попадали. А Леся бросала с улыбкой (прямо точь-в-точь как на классном часе), ну, не попаду — так в следующий раз попаду,  и — всегда, почти всегда попадала.
Леся вообще нравилась мне как девочка, но она была выше меня, и я даже виду не подавал, а на переменах даже старался её чем-то задеть. И так был недоволен собой при этом, потому что почему-то злился, злился от того, что делаю что-то не то, отчего Леся имела все права меня презирать. Нет, она меня не презирала, но терпеть не могла — это уж точно. А с чего это ей меня любить, когда два раза я вылил на её белый фартук специально принесённый из дома пузырёк туши, один раз спрятал её портфель в учительском туалете, а уж сколько раз толкал её на лестнице — и не счесть. В общем, Леся совершенно справедливо считала меня (или я думал, что она так считала) маленьким и злым.
Кстати, Олегу она тоже очень нравилась, но он никогда не толкал её на лестнице, так что у меня не было шансов перед ним у Леси.
Что бы там ни было, но глядя на наших баскетболисток, я почувствовал, как настроение начало повышаться.
Да, забыл сказать. Мы все учились тогда в седьмом классе.
Помню, раздался звонок, и наших как смыло с поля. Я отпер дверь и как ни в чём ни бывало пошёл в класс. В общем, день шёл как надо, и ничто не предвещало каких-то чудес или чего-то вроде. После пятого урока был классный час, на котором Валидола поздравила всех со вступлением во ВЛКСМ и, как обычно, не преминула задеть Лесю:
— А тебя, Авилова, я так и не поняла. Почему при решении такого важного вопроса, как приём в ВЛКСМ, надо учитывать личные симпатии и антипатии?
Тогда Леся встала и сказала:
— Вы не правы, Валья-дили-дили-ванна! — и села на место.
Олег толкнул меня ногой под партой и шепнул:
— Это про тебя...
Я ничего не понял. А после классного часа по дороге домой он рассказал мне, что Леся решительно выступила за то, чтобы меня тоже приняли в комсомол, что «козёл» здесь не при чём, и если надо, то Олежка прыгнет выше всех в классе.
— Ну ты, старик, даёшь! Чего это она за тебя так?
Но для меня это тоже была загадка. По дороге мы обогнали Лесю, я обернулся, и она мне почему-то улыбнулась виновато, но всё равно своей милой улыбкой. И я всё время до самого вечера думал сам не знаю почему про Лесю.


А часов в шесть вспомнил, что у Игорька сейчас секция, и пошёл в школу.
Когда я вошёл в спортзал, Игорёк вёл разминку.
— Тебе чего, Санин? - покровительственно-полупрезрительно прокричал он через зал.
— Можно и мне, Игорь Николаич? — и я почувствовал странный холодок между лопатками, словно мне приставили туда дуло автомата.
— Ладно. Тренируйся. Может, и прыгнешь тогда через «козла». Становись в конец.
И я встал в конец шеренги.
Тренировка у легкоатлетов (а это была их секция, и они все были старше меня на два-три класса) была какая-то слишком хитроумная. Ребята делали что угодно, только не бегали и не прыгали, то есть делали всё кроме того, что им полагалось делать: прыгать и бегать. Я старался не отставать от них, но скоро почувствовал, что больше не могу.
— Санин, отойди и отдохни, — заметил Игорёк, и я почти без сил плюхнулся на маты.
— Ну-ка, встань немедленно! Отдыхай на ходу, - прокричал сквозь счёт для других Игорёк.
Я встал и пошёл в угол попрыгать так, как это делают знаменитые спортсмены на чемпионатах мира.
Я начал прыгать. Сначала всё ничего, подпрыгиваю себе на месте, ничего не испытываю. Потом вдруг чувствую: могу прыгнуть и чуть повыше. Прыгнул — сначала один раз, потом другой... Слышу, в зале вдруг настала тишина. А я прыгаю. Слышно только, как мои ноги отталкиваются от пола с мягким, почти нежным звуком. Как поцелуй бабушки в щёку перед сном.
— Стой! — вдруг слышу я голос Игорька.
Я остановился и стою, как указано. Ко мне подходит Игорёк, белый как мел.
— Ну-ка, ещё раз подпрыгни!
Я подпрыгнул, чуть-чуть задержался в воздухе, и опять вниз.
— Покажи туфли.
Я снял туфли, обычные кроссовки, 36-й номер, купленные мамой в Военторге, подал Игорьку. Он потрогал подкладку, помял подошву, пустил по рукам другую кроссовку.
— Обычные, Игорь Николаич, — сказал кто-то из атлетов.
— Прыгни! — попросил другой.
Я спросил, возвращая кроссовки на положенное им место:
— А что случилось?
— А ты что, ничего не чувствуешь? — Игорёк как-то заискивающе заглянул мне в глаза, мне показалось даже, что будто снизу.
— Нет, Игорь Николаич, — ответил я, а сам стал вспоминать. Нет, что-то я почувствовал, что-то вроде невесомости бегущего во сне, когда за ним гонятся, а он вдруг уже летит и тем не догнать его. Но у меня от усталости после разминки кружилась голова, и я подумал, что ничего особенного в прыжках не было.
— Прыгни, пожалуйста, — попросил Игорёк.
— С разбегу?
— Нет, на месте.
Я задержал в лёгких воздух и подпрыгнул.
— Как обычно, — облегчённо вздохнул первый легкоатлет.
— Может, ему надо попрыгать перед этим немного? — спросил у Игорька второй.
Я сказал, что наверное так оно и есть, потому что про себя подумал, что в этот прыжок я ничего не