Когда мороз станет невыносимым

В канун Нового года Антону было очень грустно. И очень холодно. Мороз к вечеру крепчал. Снег шел огромными хлопьями, и теперь уже казалось, что грязное и рваное пальто Антона каким-то магическим образом стало похоже на белоснежную шубу.  
Мятое и заросшее щетиной лицо Антона тоже было облеплено снегом. Антон не был стар, но жизнь, жестокая к нему, наложила на его лицо печать болезненности и сделала его возраст совершенно неопределенным. Ему могло быть 40, а могло быть 60. Он уже и сам не знал, сколько ему лет. После того, как Антон стал бездомным, многое ему уже казалось совершенно не важным. А важным было только то, где можно поесть и где можно поспать. И чтобы не было больно. Хотя душевная боль никогда не покидала Антона, и он уже к ней привык, свыкся. Казалось ему, что и не бывает другого состояния.
С Антоном уже целый день ходила собака. Он не понимал, зачем. Еды у него не было, на ласки он был скуп. Но она шла за ним, словно приклеенная. Может быть ее вела инстинктивная уверенность, что человек может помочь, поэтому нужно быть с человеком. А может быть ей просто не куда было идти, потому что ее, как и Антона, не приняли в стаю.
Антон окрестил собаку Лайкой. Хотя, конечно, никакой она была не лайкой, была она обычной дворягой. Но глаза у нее были влажные и умные. Лайка нравилась Антону. И он назвал ее так, выкопав где-то в закромах своей памяти иностранное слово «лайк». Хорошая собака, - сказал Антон, - Нравишься мне. Будешь Лайкой.
И сам не замечая того, бредя по холодным улицам, Антон вел наполовину с Лайкой, наполовину сам с собой неспешный, тягучий разговор.
- Мы с тобой похожи, Лайка. Но тебе лучше. Тебя людям жалко. А я - никто. Меня все равно что уже нет, вернее, даже лучше, если бы меня не было. Я раздражаю всех. Как что-то неправильное, аномалия. Вот ты подойдешь к людям, начнешь скулить – сердобольные женщины накормят тебя. А может быть даже возьмут к себе домой.  А если я подойду к кому-то и начну скулить? Меня обругают матом, а скорее всего ударят, и не раз. Меня никто не возьмет домой.
Лайка не отвечала, лишь только смотрела влажным взглядом и виляла хвостом. А потом убежала куда-то во дворы спального района, возможно, как раз скулить. Но через пару часов вернулась к Антону, уже полная сил и желания продолжать с ним совместный путь.
А Антон все плелся и плелся. Вчера он прочитал в газете, забытой кем-то на лавочке, что у железнодорожного вокзала на время морозов открыли старое бомбоубежище, и туда пускают бездомных на ночь. И с тех пор у Антона появилась цель.
Он хорошо знал город и шел, избегая главных улиц. И, не смотря на то, что это удлиняло путь, Антон непременно хотел пройти и у старого пятиэтажного дома около заводского забора, где он когда-то жил, совсем не отличаясь от других граждан. Отца он никогда не знал, но мама всегда старалась сделать так, чтобы они с братом этого не чувствовали. Жили небогато, но вполне хорошо. А потом как-то все пошло наперекосяк. И, наверное, это началось, когда брата Ваню забрали в армию. Шла война в Чечне. Он, вчерашний мальчишка, попал на войну.
И закрутилось все в нелепый и непонятный калейдоскоп. Только вместо стеклянных пластинок ломались и крошилась судьба семьи Антона. Он помнил, как на Ваню пришла похоронка. Как плакала мама. И как стала медленно угасать, и всего через месяц Антон смотрел на нее, такую близкую, родную, но совершенно не подвижную, уложенную в гроб, одетую в аккуратную одежду и платочек, который она раньше надевала только по светлым праздникам. Антон вспомнил, как щемило у него в груди, когда он понял, что ничего уже не вернуть. Что мамы больше нет. И он остался совсем один.
Это было нереально, не укладывалось в голове. Мама, которая всегда была рядом, всегда готова была выслушать, понять, прийти на помощь. Было немыслимо понимать, что больше никогда, совершенно никогда не получится услышать ее голос.
И, наверное, тогда Антон, всегда любивший книги и поэзию серебряного века, начал пить.
А потом вернулся Ваня. Оказалось, что он не погиб. Попал в плен, но был освобожден. Вот только вернулся Ваня уже совсем другим человеком. Сломленным, жестоким, с холодным, бессмысленным взглядом. Он тоже уже давно и безжалостно пил. Устроился работать плотником в похоронное бюро. Днем он сбивал гробы, а вечером – пил и бил Антона. А потом – пил вместе с Антоном.  Как-то вечером они пили с друзьями Вани. И Антон помнил только, что в этот день подписывал какие-то бумаги. А утром проснулся уже на улице. И только через несколько дней он понял, что никогда уже не вернется в трехкомнатную «хрущевку», где прошло его детство. Потому что это уже чужая квартира.
Ваню Антон больше никогда не видел. Может, он уехал. А может его и не было вовсе, и все это привиделось Антону. Но квартира – была. И была молодая семья, которая вскоре туда въехала. С двумя красивыми двойняшками. Антон их видел сам. Они были такими счастливыми, что Антон бежал, бежал от них, как трус, как прокаженный.
Словно обжегшись воспоминаниями, Антон встряхнул головой и понял, что уже давно идет другой дорогой. Он боится увидеть свой старый дом, потому что там можно увидеть счастье, которое у него никогда не будет. Антон не завидовал этому счастью. Но оно, лезвие, резало реальность Антона, реальность, которую он себе придумал и которой жил уже много лет. И не было спиртного, чтобы избавиться от этого чувства душевной боли, которое обострялось, как будто больной зуб, потревоженный случайным прикосновением.
Мороз к вечеру крепчал, и теперь уже Антон понимал, что было плохой идеей идти так далеко, к вокзалу. В поисках иллюзорного и далекого тепла он находил только холод, который все глубже и глубже забирался к нему под одежду.
Чтобы не думать о морозе, Антон пытался представить себе летний луг, солнце, шелест свежей травы.
- Нет, лучше даже пусть это будет осень, - бормотал, не замечая этого, Антон, - Осенью такие звезды! Такое небо бездонное. А еще паутинные нити…
 
- Любишь, Лайка, стихи? Я тебе расскажу… я на память помню одно, стихотворение Рождественского:
 
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле.
Что-то я делал не так;
извините:
жил я впервые на этой земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь...
И по-другому прожить обещаю.
 
Если вернусь...
Но ведь я не вернусь.
 
Лайка виляла хостом. Ей нравился Антон. Он был каким-то чуднЫм человеком, и с ним было хорошо. Собаке хотелось поблагодарить его за это простое чувство, и она поднялась на задние лапы, виляя хвостом, обняла, словно руками, Антона.
 
- Ну будет, будет. Я тебе еще стихов расскажу. Только вот надо отдохнуть. Устал я. Устал... И знаешь, он не вернется!  А я вот… А я – вернусь! Да-да! И заживем с тобой, Лайка! Я тебе будку построю. Я умею. Правда!
 
Антон хрипло смеялся, и одновременно грустил, потому что постепенно его окутывал шлейф сладкого конфетного запаха, который распространялся от кондитерской фабрики, даже в праздники не останавливающей свою работу. Фабрика была старая, мрачная, и каким-то нелепым диссонансом казался конфетный запах, исходящий от нее.
Говорят, люди, которые работают на кондитерской фабрике, не могут терпеть этот запах. Но  в морозную ночь запахи казались Антону вдвойне сладкими, практически осязаемыми. Антон болезненно осознавал, что давно ничего не ел.
И еще Антон понимал, что он уже нигде сегодня не найдет поесть. И он остановился, забыв про Лайку, пытаясь надышаться запахом детства, запахом радости.
 
А когда мороз стал еще сильнее, Антон, осунувшись, сел, прислонившись к дереву, и тяжело задремал. И приснился ему Новый год. И как будто он маленький, он, и его брат Ваня. И они караулят Деда Мороза, спрятавшись за креслом. Но вот незадача – задремали, и вот уже стоят под елкой подарки, мешочки с конфетами. Ах, как сладко пахнут конфеты! Словно маминой любовью. Словно нерастраченной нежностью детских лет.
И Антон вздрагивал во сне, и его губы кривились в улыбке, а на глазах блестящими искрами застыли слезы. А может, это был снег… Антон во сне обнимал маму и захлебывался радостью. А по комнате плыл волшебный запах конфет и Нового года.
 
Когда Антон с трудом открыл глаза, он увидел всю ту же холодную ночь и собаку Лайку, которая пыталась согреть его уже совершенно ничего не чувствующие ноги.
- Лаечка, ну что ты! Ты не бойся! - засмеялся Антон, - Мы ведь не останемся с тобой здесь, когда мороз станет невыносимым.
 
А потом Антон закрыл глаза и хриплым голосом прошептал:
- Мама… мамочка.
 
Но вокруг были только серые холодные дома, ожидающие Нового года.

© Литературный портал "Черная лошадь"
http://tvorchestvo.net/Composition?compositionId=15668