Земля.
Отгорели в полях прошлогодние травы. Легла зола к сердцу земли, согрела неспокойное. Черные ветки хвалятся друг дружке: проклюнулись у них зеленые ноготки-листья. Покажь, подруженька, у тебя ли их больше?
Потянулись по дворам, побираючись, отец да сын – Травень да Червень. Ходят, горемычные, пояса к хребту притянуты. Клянут зиму-пожируху.
Рвет мокрую землю сверкающий зуб плуга, раскидывает кусками округ себя. Глянет на него солнышко:
- Уж не серебряный ли ты?
А тот смеется, единственный зуб скалит:
- Работа серебрит, лень ржой кроет!.
Лошадка смирная идет, чуть оступается: застоялась за зиму в тесном стойле, не отъелась еще на ярилинских травах. Все ребра наружу.
Грудью ломит мужик, налегает на плуг, из земли выскочить не дает – позже, блестящий, нахвалишься, работа не ждет!
Стыло кругом да сыро, а у пахаря от спины аж курево: и кормит работа, и греет, лентяй же и в печи замерзнет. Шкворчит плуг по земле. Хватают его старые корневища, камни подземные подножку ставят: хорошо им зимой в темноте спалось, не хотят на свет вылезать
Скачут за пахарем птички-невелички – грачи да вороны. Сами, как земля, черны, лишь носы шилами сверкают: собирают за пахарем дань-поживу – червяков юрких, да жуков-норовиков.
Дойдет пахарь до заветной межи – поворотится. Идет за плугом – как во сне. Видится ему, как выходит он с отцом да старшим сыном в поле сеять. Рубахи на них белые, яркими узорами вышитые: в тот день работать, что пред богами стоять. Тянут плечо мешки, из старых штанов шитые, будто золото в них. Ан, нет, не золото. Не съешь его, холодное, студеной зимой! Шуршит в мешках сама жизнь – рожь темная, пшеница неженка да полба-кашеварка. В каждом мешке – от соседей по горсточке, на развод. Чинно идут рядом сеятели. Мечут семя далеко да размашисто, как князья милости. Сами во ту пору – князья, да при земле-княгинюшке. Да идет во след им войско княжее – борона-зубатка. Землю изгрызает, зерна ею прикрывает. Ровно казначей при дворе. Ни воробью, ни галке больше горсточки в поле не оставит.
Сел пахарь на старый свой тулуп. С прошлогоднего хлеба кус отломил, полдничает. Резать хлеб – и думать не смей! Ломит его рука-барыня, сколько сама возьмет.
Сынок младшенький по дороге бежит, от матери гостинец в поле несет. Горшки-двойчатки об одной ручке тянут к земле. А малец пыхтит, под ноги смотрит: пользой своей гордится. Принесет он отцу двойчатки, да рядом присядет. Откинет отец крышки, да повалит в стылом воздухе горячий пар: один горшок кашей хвалится, другой щи на захлеб предлагает. Вытянет пахарь ложки, да кивнет сыну:
- И ты садись, труженик!
А тот – рад стараться. Ох, вкусно мамка готовит. Каши полбяные-перловые брюхо тяготят, каши пшенные стол золотят, дорогая крупа сорочинская на праздниках просится; щи с грибочками для разгоночки, борщ, словно князь, в корзне алом, на тебя глазками-яичками так и смотрит, а похлебочкам и счету нет! А все одно – что в лесу в гостях, что на земле в работе вкуснее еда!
Сунет ложку отец – сын своей очереди ждет. Сунет ложку сын, а отец ему уж хлеба отломил – тянет.
Убежал сынок. Поднялся пахарь, повел зябко плечами: замерз без работы. Лошадь понукает, на плуг налегает. Снова идет.
Видит он – колосится жито, по земле стелется. Что выходит вся семья его – по чинам в ряду. Он да жена, старший сын да невестка, а по краю – младшенький. Берут они серпы кривые, по месяцу востренные, жнут да режут колосья. А во след им идут две дочки-малявки, подбирают хлеб, в снопы вяжут. Словно стан княжецкий – все поле в золотых шатрах. Сноп последний там остается – на бородку Велесу. Предпоследний сноп – Талака. Вот, закончат хлеб с поля вывозить, нарядят его цветами да лентами. Возьмет его в руки дочка старшая – вся сама в цветах да лентах. Понесут на руках и сноп, и девицу. Славят:
- Талака! Талака!
Усадят их в самый почестной угол, угощать станут, задаривать. Смеяться будет дочь-Талака, всем блага желать. Всех здоровыми видеть захочет. Будет пир.
Набегут на рожь со всей деревни ребятушки. В ноги хозяину склонятся, молотить просятся. Высушит он в овине над огнем снопы, докалит зерно до хруста, да покличет наймитушек. Бухнут в огонь горшок каши -–Овиннику. Спасибо, не спалил снопы. Да почнут молотить.
Эх, разойдись! Летают цепы-удальцы, зашибить грозятся. Выбивают зерно из соломы.
- Туп! Туп!
Выбьют зернышки. Принесет хозяин наймитам-работничкам каши вволю, а хозяйка со своих рук винцом попотчует. Денег за обмолот брать – никак нельзя! Да и хозяину худо благодарить – вина немалая!
Запряжет он, пахарь, лошаденку свою, повезет на помол зерно. Выбьет на мельнице мельник из пазов клин – застонет колесо, будто водянику его вертеть в тягость. Зашуршат жернова насечатые, белой рекой побежит из под них мука. Только мешки подставлять успевай! А мельник подмигивает. Побратиму-водянику в омут, под колесо, кинет хлеба черного, себе с каждого мешка по мерке в уплату сцедит, да с мужичком по рюмочке выпьют. Больше – нельзя: растрясут пьяные шиши всю муку по дороге, будешь зимой с голоду продавать на мочало бороду.
Тянет пахарь борозду в поле, как жизни своей нить тянет – по хлебной родной земле!
Ох, землица! Исходил я тебя, мать, из края в край. Неразумным дитем к тебе льнул. Везде твою ласку видел. Везде тебе верным быть клялся.
Плыл я студеными реками, голубыми озерами. Шел гранитными скалами. Собирал с моховой твоей кички бисеринки-ягодки – клюкву да чернику. В глаза твои, в озера, глядел. Слыхал сквозь шум водопадов твои песни. Целовала ты меня лесами еловыми, кострами алыми. Венцом скал на челе своем красовалася. Видел я в снегах ладожских белое твое лицо.
Шел я лесами дремучими, городами могучими. Дивился крепости твоего ожерелья: сколько псов-ворогов в горло тебе метило, да сломало клыки о стены твоих городов да сердца твоих сыновей! Жался я к могутной твоей груди, земля. Поправлял твой наряд. Одарила ты меня всякою снастью да рабочим счастьем, жизнью милой да путей развилкой.
Был и на юге я. Целовал твои щедрые руки. Шел по краю твоей поневы, на степи границу доглядывал. Уж не знала ты меры в материнской своей щедрости. Ел с рук твоих щи наваристы да шкварки зажаристы, окрошку ходкую да медовы соты.
Ох, земля матушка, повидал я и горя твоего! Доверяла ты своим детушкам, кормила их. А они заигралися, по чужим дворам разлеталися. А чужих матерей детушки распотешились. В доброте твоей твою слабость видят. Охота им взять тебя да к себе рабой. Хлебосольничала чтобы их родителям, да щенков их в зыбке своею рукою нянчила.
Тянут к лицу твоему варяги вострые мачты, да булатные мечи – ослепим, задушим, себя потеряешь, Русь!
Печенеги охальники под подол к тебе заглянуть норовят.
А на сердце твоем, вскормилась молоком чужим ядовитая гадина.
Где же сыновья твои, мать? У чужих сыновей в портомойщиках живут, за хозяйскую милость-объедки грызутся. Где же дочери твои, мать? Да с чужими детьми во заигрышах: крутят бедрами, как телеги колесами, вином дорогим упиваются, шелком заморским потешаются. Травят во чреве детей своих. Сколько их, света не взвидевших, стонет по рекам мавками, да огоньками по трясине ходит? Кто сочтет?
Взял бы кто отцов меч, да змея пригретая, чужим молоком вскормленная, враз подскакивает – руки туловом гадьим стиснет, жало к горлу примкнет, шипит на ухо: «Не этих врагов бей! Бей моих врагов – озолочу! Золотой чешуей тебя обращу! Будешь гадом, да не простым, а золотым!» Ползают гадины. Мнимых врагов за явное злато ищут, тупят о камни отцовы мечи. Шипят.
Вот рука, мать, обопрись. Покуда сам стою – не позволю тебе упасть. Платком широким скрой побои – эти заживут, а впредь тебя бить не позволю. Пока руки мои удержат плуг да молот – не быть тебе нищею попрошайкою. Сколько бы детей тебя не предало, я – не предам. Сберегу, накормлю, в памяти песни сохраню, что пела ты над моей колыбелью. Взгляни, мать, воронье закружилось над домом. Грает. Знать, идут про твою душу. Сколько их – считать не буду. Некуда мне бежать, если рядом – ты!
Чую руку матери-земли на своем плече. Слышу ее голос:
- Делай, что должен, сын. И в жизни и в смерти я приму тебя.
И легко на душе, как после грозы, как перед самой лютой сечей!
- Все, падальщики, докаркались!
Выхожу на бой.
